Она бы наверняка интересовалась мной больше, если бы я был персонажем в книге.
В жизни так много что состоит из отсроченной боли.
Наступает тот темно-синий час, когда цветы приобретают самые насыщенные оттенки, море становится глубже и жизнь делается совсем хрупкой, потому что в глубине лета прячется смерть.
Если бы мы знали, что нас ждёт, мы бы не справились. Нас спасает неведение.
Потому что, когда человек живой, это слегка неприлично, и окружающим как-то неловко.
Странное дело, думал он, почему все время необходимо что-то решать? Поднатужишься, примешь наконец правильное решение и думаешь: ну вот, теперь можно передохнуть. Не тут-то было – назавтра возникает что-то другое. И пока ты знаешь, что идешь верным путем, приходится решать снова и снова. Каждый день, всю жизнь.
– Я считаю, что единственный грех – это осознанная трата жизненных сил впустую. Я считаю, что любое осознанное надувательство, в том числе религия, политика и торговля недвижимостью, есть осознанная трата жизненных сил впустую. Я считаю, что люди тратят впустую огромную часть своих жизненных сил, соглашаясь делать вид, будто верят в лживые басни друг друга, потому что только так они могут доказать самим себе, что их собственная ложь – правда.
Он протянул руку и почти тотчас отдернул ее, боясь прикоснуться к
смерти, которая уносила его мать; он не видел ничего прекрасного, ничего
назидательного и возвышающего душу в этом возвращении к Богу. Он подождал
еще немного, надеясь, что бессмертие как-то себя обнаружит. Но ангелы так
и не прилетели, не произошло ни землетрясения, ни столкновения планет, и
лишь позже, раздумывая об этой первой увиденной им смерти, он понял:
возвышенной она была только потому, что в свой последний час великого
страха мать тревожилась о его будущем, а не о том, что ожидало ее. Потом
он часто думал и о своей собственной смерти: как она придет к нему? что он
почувствует? каково будет сознавать, что вот этот вздох - последний?
Тяжело было смириться с тем, что он, центр мироздания, перестанет
существовать, но это было неизбежно, и он не роптал. Он лишь надеялся, что
примет смерть с таким же гордым безразличием, с каким приняла ее та, что
была ему матерью. Он чувствовал, что в этом безразличии как раз и
скрывается бессмертие, которое он тогда не сумел увидеть
Нет, должен быть в жизни и другой смысл, высокий, важный, непременно должен быть, подсказывал ей неведомый голос, ведь не может все сводиться к формуле «замужество + деторождение + внуки = добропорядочность, сознание выполненного долга и дальше — смерть».
...you will find imagination sometimes produces a truth that is greater than any fact. воображение способно породить истину, перед которой бессильны любые факты.
« Сфинкс должен сам разгадать свою загадку. Если вся история человечества умещается в одном человеке, то всю совокупность процессов и явлений, составляющих историю, следует толковать из личного жизненного опыта. Эмерсон. Эссе. Цикл первый - "История"»
Мы не ощущаем потребности прощать тех, кого любим. Прощают тех, кого не любят.
Оттого, что человек любит Бога, он не должен ждать, что в ответ Бог тоже будет его любить.
Но это не любовь, подумал он, ей нужно другое, им всем нужно другое – они не хотят, чтобы ты нашел себя в них, они хотят, чтобы ты в них растворился. А сами все равно всегда пытаются найти себя в тебе. Ты был бы отличным актером, Пруит, мысленно отметил он.
Только спустившись с холма, он наконец перестал играть роль, остановился, оглянулся назад и позволил себе ощутить всю тяжесть утраты.
И ему подумалось, что все люди вечно ищут себя, ищут в барах, в поездах, в конторах, в зеркале, в любви – особенно в любви, – ищут частицу себя, которая обязательно есть в каждом человеке. Любовь – это не тогда, когда отдаешь себя, а когда находишь и узнаешь себя в ком-то другом. И все принятые объяснения и толкования любви заведомо неверны. Потому что единственное, что ты способен понять и ощутить в другом человеке, – это ту частицу себя, которую ты в нем распознал. И человек вечно ищет способ выбраться из своей замурованной кельи и проникнуть в другие столь же герметично закупоренные ячейки, с которыми он связан общими восковыми сотами.
Самое это ужасное - брать от кого-нибудь деньги.
Очень глупо устроено на свете: назовут тебя как вздумается, и кончено - так и оставайся с этим именем на всю жизнь. Лучше бы никак не называли, пока не подрастешь и сама не выберешь себе имени по календарю. Есть столько красивых имен на свете: Маргарита, Людмила, Елена. А вот придумали же - Евой назвали.
Ну да с именем еще можно примириться. Ведь прелестную девочку из «Хижины дяди Тома» тоже звали Евой. Но вот с тем, что волосы рыжие, - примириться никак нельзя.
На соборе пробили часы. Четверть пятого. Точно маленький человечек в часах ударил молотком по трем звонким пластинкам. И у каждой пластинки свой звук: дин-дон-дан.
- Ах, Ева, что я знаю!- Интересное? - спрашивает Ева.- Очень интересное. Вольф меня спрашивает: «Ваша подруга - рыжая, в синем кафтанчике?» - «Да», - говорю. «Так вот, - говорит Вольф, - ваша подруга в Пушкинском саду побила Горчанинова Кольку. Он в пятом классе учится, вместе со мной. Мы ему говорим: «Что же ты ей сдачи не дал?» А он говорит: «Девочек не бьют». Подумай, Ева, какой благородный. И ты знаешь ли, кто такой Коля Горчанинов? Сын начальницы. Ей-богу. С ума сойти!
Весна. Леса вокруг города зазеленели. Кама разлилась. Очень широкая Кама. На той стороне низкий берег кажется тоненькой черточкой. Большие пароходы на Каме гудят, пристани кишат народом.
Всю зиму Ева усердно занималась - гналась за пятерками. Но вот теперь, весной, заниматься - ну прямо-таки невыносимо. А тут как раз экзамены на носу. За городом, в глубине оврагов, вырос львиный зев. Так и тянет в лесные овраги за львиным зевом. И тянет на Каму встречать и провожать на пристанях пароходы. У Любимовской пристани старый лодочник, бронзовый от солнца и от ветра, пригнал к плоту лодки. Волны захлестывают плот. Бьются о плот бортами белые узенькие легкие лодки. Можно взять любую напрокат и перемахнуть на тот берег. А на том берегу заливные луга. Когда вода спадет, там вырастет трава по пояс и расцветут в траве темно-лиловые ирисы. Страшно ходить за ирисами. Говорят, в густой траве, где растут ирисы, прячутся ядовитые змеи.
Я знаю, что самое хорошее на свете, - говорит Ева, - путешествовать. Когда я буду взрослая, обязательно поеду вокруг света.
- Почему я рыжая? Все смеются надо мной! - хнычет Ева, сидя на скамейке у бабушкиных ног.
- Плюнь, дураки смеются, - бурчит бабушка. Невнятно говорит бабушка - точно пуговицу в рот взяла. С тех пор как ее хватил удар, у нее отнялась правая рука и правая нога и с языком случилось что-то.
Чужой ни за что бабушку сразу не поймет. А Ева понимает отлично: Ева привыкла.
- Вот в Париже женщины вылезают на крыши и нарочно сидят на солнце с распущенными волосами,- говорит бабушка.
- Зачем это? -удивляется Ева.
- Чтобы порыжеть. Это даже считается красивым. Ева смеется…
- Дура, - сказал папа. - Была бы умной, старалась бы дружить с теми, от которых хорошего можно набраться. Учится у вас Козлова, дочь городского головы. И еще есть Смагина. У Смагиных большой кожевенный завод. Я думаю, к таким людям в гости пойти приятно. Вот это настоящая компания.
Очень глупо устроено на свете: назовут тебя как вздумается, и кончено - так и оставайся с этим именем на всю жизнь...
Иероглифы эти, как по форме, так и по содержанию, принадлежали к чему-то страшно далекому и отличному от нашего человеческого мира; они выглядели напоминанием о древних и неосвященных циклах жизни, в которых нам и нашим представлениям не было места.