Знатоки живописи, конечно, помнят две небольшие работы антверпенского "Мастера зимних пейзажей" из эрмитажной коллекции и не ошибутся, предположив, что в книге, название которой копирует эту подпись, действие будет сопряжено каким-то образом и с живописью, и с тайной, и с безымянностью. Ритмы внутренней речи героев и естественность их странных поступков придают этому почти детективному роману характер хорошей джазовой пьесы, интрига которой разворачивается неспешно, но постепенно захватывает и...
Демонстрирующие горе на самом деле ведь редко нуждаются в настоящем утешении, потому что именно приключившееся с ними несчастье делает их на какое-то время особенными, выводит за границы привычного равнодушия окружающих.
Но ведь настоящая мысль, она это точно знала, никогда к определенности не приводит. Да и что это такое - определенность? То, что имеет предел и, значит, не способно к развитию? Настоящая мысль, если в нее удается вскочить на ходу, никогда и нигде не останавливается. Она, словно обезумевший трамвай, несется вперед и вперед, туда, где кончаются рельсы, игнорируя всяческие ловушки в виде дорожных знаков и - тем более - депо. Любая остановка для нее смертельна, ибо это - всего лишь чужая подсказка. Отречься от общеизвестного. Пренебречь очевидным. На такую мысль редко кто отваживается.
Известно ведь, что книга совершается дважды: за столом пишущего и в руках читающего. Иногда кажется, что второе совершение даже важнее, особенно если читающий обладает таким талантом веры в предлагаемые обстоятельства как её дочь.