Марина Степнова – автор громко прозвучавшего романа «Женщины Лазаря» (премия «БОЛЬШАЯ КНИГА», переведен на многие европейские языки), романа «Хирург», серии отменных рассказов, написанных для журнала «Сноб». Главный герой новой книги «Безбожный переулок» Иван Огарев с детства старался выстроить свою жизнь вопреки – родителям, привычному укладу пусть и столичной, но окраины, заданным обстоятельствам: школа-армия-работа. Трагический случай подталкивает к выбору профессии – он становится врачом....
Все они умерли, замолчали, заткнулись, продались, перестроились, приладились к жизни. Перестали писать стихи.
Лучше бы и правда – умерли.
Рукописи? Отлично горят. Просто отлично. Греют только плохо.
Я на тебе не настаивал, прекрасная божия тварь,
любил, как отвар настаивал, и пил по глоткам отвар.
Оного времени – ночь коротать, наблюдая,
как превращаются в лица и заросли стены,
как подымают последнюю летнюю стаю
старые греки на поиски новой Елены.
Это теплое детство мне на руку морду кладет.
Этот темный, упрямый волчонок – и есть мое детство.
Я – страсти твоей самозванец.
И взмах одичавших ресниц, и этот пугливый румянец
я выбрал из тысячи лиц.
Грамотность умирала, сокращалась до смс, до гыканья, до междометий. Кому теперь были нужны написанные слова?
В городе, где воровство было возведено в доблесть, в государстве, официально, на самом высшем уровне отменившем совесть, он, блестящий врач с огромной практикой, не мог позволить себе даже развестись.
Сердце колотилось, прыгало за грудиной, смешивая все диагнозы в один. Вот так и случаются ранние инфаркт - от невозможности сделать выбор, от самого выбора, от того, что - что бы ты ни выбрал - все равно придется жалеть. И только в самом лучшем случае - самого себя.
Страшно подумать, какую вину волокут на себе дети, добровольно, молча, ни слова никому не говоря. Мама умерла, потому что я баловался со спичками. Папа ушел, потому что я некрасивая и плохо учусь. Ссоры родителей, иссякшая нефть, солнце, вставшее не с той стороны, хомячок, ледяным взъерошенным комком свернувшийся на дне трехлитровой банки, – нет горя, которое не взял бы на себя ребенок.
Бойкие, громогласные, просто наглые с легкостью занимали все лучшие места – и никакая мировая справедливость не работала там, где в ход вступали крепкие локти и такое же крепкое, непрошибаемое самолюбие. Пока Огарев всерьез, натужно, мучительно размышлял, имеет ли он право высказаться и достоин ли быть услышанным, вперед уже проталкивался кто то, не способный сомневаться в принципе и потому счастливый, господи, совершенно счастливый. Уверенный в себе. В том, что умный. Лучший. Единственный на свете.Пик расцвета этого наглого пустоголовья пришелся на пик расцвета социальных сетей. Собственно, одно породило другое, вернее, одно паразитировало на другом, это был настоящий праздник питательной падали – миллионы крошечных постаментов, с которых, надсаживаясь и приподнимаясь на цыпочки, кричали о себе самих миллионы махоньких наполеонов.Огарев, слава богу, взрослый уже, не питающий напрасных иллюзий, изумлялся, как могут тысячи и тысячи людей не понимать, сколько достоинства в молчании. Это же было так очевидно – громче всего звучал именно пустой барабан. Честность, истина, вера, мужество, талант – все лучшее, чем мог похвастаться человек, существовало в беззвучии, в немоте безостановочного, мало кому заметного и только потому результативного труда. Набоков, вопящий о своей гениальности, Лев Толстой, извергающий сотни постов в день – вот я поел, вот посрал, вот разразился крылатой фразой. Это было невозможно. Физически невозможно. «Фейсбук» стоило придумать только для того, чтобы показать нам наше истинное величие. Эра бесплодных бахвалов. Пустая, грязноватая, граненая, как стакан.
Книги - это переплетённые люди.
Еще одна неприятная категория – онажемать. Единственное достижение – сляпанный (часто на скорую руку, случайно) младенец, основная цель и назначение которого – оправдывать ничтожный смысл онажематериной жизни. Наглая, безапелляционная и трусливая одновременно. Я сама знаю, что нужно моему ребенку! И еще – а в интернете написано! Огарев опускал глаза, мысленно считал до десяти. И еще раз до десяти. Медленно. Очень медленно. Только ради твоего несчастного детеныша, дура. Которого ты не отрываешь от бессмысленной сиськи до пяти лет, уродуя ему прикус, пищеварение, психику, целую жизнь. Онажематери отлично, на пять с плюсом, умели только одно – ненавидеть. Родню, работу, целый мир. Проклинали антибиотики, не признавали прививки, дремучие, злобные, те же, что несколько сотен лет назад проталкивались на площади поближе к лобному месту – все увидеть, ничего не упустить, насладиться в полной мере.