Ханс Фаллада (псевдоним Рудольфа Дитцена, 1893–1947) входит в когорту европейских классиков ХХ века. Его романы представляют собой точный диагноз состояния немецкого общества на разных исторических этапах. …1940-й год. Германские войска триумфально входят в Париж. Простые немцы ликуют в унисон с верхушкой Рейха, предвкушая скорый разгром Англии и установление германского мирового господства. В такой атмосфере бросить вызов режиму может или герой, или безумец. Или тот, кому нечего терять....
В жизни не всё можно рассчитать заранее.
Ему, Квангелю, радио без надобности, а вот Анна уперлась. Мол, недаром говорят: у кого совесть чиста, тому бояться нечего. Хотя это давным-давно уже не так, если вообще когда-нибудь было так.
- Первая фраза на нашей первой открытке будет: "Матери! Фюрер убил моего сына..." ... - Вторая фраза: "Матери! Фюрер убьет и ваших сыновей, он не успокоится и тогда, когда внесет горе во все дома всего мира!.."
Квангель уже давно хотел забрать из комнаты Отто радиоприемник и поставить в подвал. Времена такие, что лишняя предосторожность не мешает, все теперь шпионят друг за другом, а гестапо шпионит за всеми. Концентрационный лагерь в Заксенхаузене разрастается с каждым днем. Без радио вполне можно обойтись, да Анна не соглашается убрать. Она все еще живет по поговорке: «Коль совесть чиста, спи спокойно до утра». Ну, кому теперь какое дело до твоей совести, когда и раньше с ней не очень-то считались?
И хотя такие рассуждения отчасти успокоили его, он все же встал и быстро, привычным движением впрыснул себе на всякий случай небольшую дозу морфия. Морфий даст ему возможность встретить этих господ, уже направляющихся сюда, должным образом, спокойно и, даже если хотите, с несколько скучающим видом.
И они все больше искали прибежища в счастье своей любви. Так двое влюбленных, застигнутые бурным наводнением, среди волн, рушащихся домов, тонущего скота, цепляются друг за друга и верят, что вместе, благодаря своей любви, сумеют избежать всеобщей погибели. Они еще не понимали, что частной жизни в этой военной Германии уже не существует. Никакая обособленность не спасала от того, что каждый немец принадлежал к сообществу немцев и должен был разделить общую немецкую судьбу – ведь все более многочисленные бомбы тоже падали без разбора на грешников и на праведников.
Затем обергруппенфюрер Праль сказал: — Твердый орех, Эшерих. Обоим нам не по зубам. Комиссар попытался его утешить. — Нет такого ореха, чтоб нельзя было раскусить! Не раскусили зубами — расщелкаем щипцами! — Как бы при этом палец не прищемить, Эшерих! — Немножко терпения, господин обергруппенфюрер, немножко терпения.
С горечью поняла она, что им руководит. Он сам делал все, чтобы убить в ней последние остатки уважения и любви, но она примирилась с этим без гнева. Она уже давно узнала на собственном опыте, что в жизни за все приходится платить, и зачастую дороже, чем оно того стоит.
У кого горе, тот ищет утешения, а чтобы тебя утешили, надо рассказать свое горе.
Чего не знаешь, о том не страдаешь.
В дверях он еще раз оглянулся. — В ближайшее время вы будете целыми днями одна, наедине с собой. Постарайтесь к этому привыкнуть. Одиночество может быть большим благом. И помните, важен каждый уцелевший человек, и вы тоже, именно вы.
«Итак, он оставил швейцара на страже в ее квартире. Швейцар, кажется, вполне надежный малый, кстати — тоже член национал-социалистской партии; нужно будет устроить ему какое-нибудь местечко с хорошим окладом. Это придает таким людям бодрость и обостряет зрение и слух. Награждать и наказывать — вот лучший способ править людьми.»
Никому не дано жить во всех направлениях. Жизнь слишком богата.
— Все они боятся! — презрительно изрек коричневорубашечник. — И почему собственно? Кажется чего проще, делай, что тебе приказано. — Это все оттого, что люди никак не могут отучиться думать. Они все еще верят, что до чего-нибудь хорошего додумаются. — А надо только повиноваться. Думает за всех фюрер.
В жизни за всё приходится платить, и зачастую дороже, чем оно того стоит.
Сколько ошибок совершают люди, думая, будто знают своих ближних насквозь!
Нередко и автору тоже не нравилось рисовать столь мрачную картину, но прибавить света означало бы солгать.
Отто Квангелю казалось, что вернулись дни его детства, когда такие песни значили для него очень много, ибо в нем жила бесхитростная вера. Тогда жизнь еще была проста, он верил не только в бога, но и в людей.
Большинство всегда с теми, за кем успех.
— Да, Лиза, — сказал он. — Так-то. Желать спасти мало. Надо, чтобы и тот, кого спасаешь, хотел спастись.