Лето 2018 года. В России гремит чемпионат мира по футболу, но молодому герою не до спортивных состязаний – личная трагедия вырывает его из московской размеренной жизни и возвращает в родной город. Неожиданно он оказывается втянут в странные и опасные события…
Я недавно поймал себя на мысли, что жду от книги одного – чтобы она меня развлекала. Я это сначала про сериалы понял: вот все с ума сошли – с какой, бл*дь, стати Санса казнила Мизинца? А мне посрать: я беру пиво, сажусь на диван – и в ближайшие пятьдесят минут не задам ни вопроса. Главное – чтоб развлекали, главное – ох*еть, когда Мизинцу кинжалом в горло прилетит, – такой я ленивый зритель.
Все же умереть - значит перестать умирать. Что ушло, того и возвращать не стоит.
Я по-прежнему хочу и боюсь этого покоя; я по-прежнему звоню Серёже, слушаю как он плачет о своей скорой смерти, и плачу вместе с ним, но чаще смотрю статьи in memory of - Битов, Аннинский, Лимонов - и глубоко в душе завидую каждому, кто уже умер. Смерть - решение стольких проблем; смерть - идеал; мы по-настоящему начинаем жить, лишь пройдя через опыт смерти - чьей-нибудь, неважно чьей. Тогда почему, стоит лишь вспомнить о ней, мы всякий раз так беспомощны, почему теряем способность дышать, почему жизнь на секунду кажется непривлекательной и напрасной? «Всему нужно учиться...» - писал Флобер, но никто не научит нас умирать, никто не подскажет и не поможет.
Долгое время список примет деда ограничивался этими двумя: пропитые серьги и приунитазный коврик. Негусто – но до самой дедовой смерти примет не было вовсе. Мне еще удавалось редко думать об отце, пока он строгал заготовки на тюремном верстаке: всетаки был самосвал, были оладьи. От деда не было ничего – значит, и деда не было: никакой необходимости держать в уме лишнее имя – хоть и казалось очевидным, что в отцовском сердце тоже должен стучать чейто пепел.
Я знал, что в детдоме нет ни кассет, ни книжек, зато есть каша и перловый суп, – и жизнь как бы заранее кончилась; перловый суп – это не жизнь.
– Знаешь, он совсем меня не любит. Я давно осознала, что не изменю этого, что он всю жизнь будет пользоваться, а я – терпеть. И у Сони – то же самое, и у Матвеевой, и даже у Нинки Лапшиной, – а у нее третий брак. И все три одинаковые – наверное, это и есть жизнь.
Понемногу, день за днем я примиряюсь с мыслью, что никогда не увижу его, с мыслью, пришедшей гораздо позже – спустя месяц, год; я начинаю понимать, что отец уже никак не повлияет на мою жизнь – не помешает и не поможет; что отец ничего не значит, не может значить для меня, как и я для него ничего окончательно не значу.
Мама ждет пятидесяти пяти, чтобы выйти на пенсию и поехать в Аравию - такая вот латентная паломница.
На полу - свадебная фотография: отец - те же поджак и бутоньерка; мама - кремовое платье с кружевамин а шее, крошечные цветы в волосах. Оба напряженно всматриваются в некую точку по ту сторону объектива - в одну на двоих. Оба одинаково бледные - фотография выцвела, будто приравняв их друг к другу, позабыв, как немного нашлось между ними общего в последующие несколько лет, как скоро не стало и того немногого: ей - сын, две-три подруги, почти нищета, еще одна свадьба на шестом десятке; ему - вино, какие-то теплоходы, рестораны, ненадолго Нина, потом срок, вино, инвалидность.
Никому не хочется трудиться: у всех кредиты и жена, которую понять не легче, чем Сансу с Мизинцем. Все, сука, стали ленивыми.
Может ли город, поставивший себя в центр вселенной, отменивший любые числа, которые мы принимаем за год основания или возраст, обративший себя в нечто, что существовало и будет существовать всегда, подобно воде или воздуху, - может ли этот город настолько замкнуться в себе, что, проехав лифтом двести метров от плоскости его проспектов и площадей, охваченных кипучей жизнью, я оказался в пространстве, свободном от его притязаний, откуда могу смотреть сквозь камень и старые крыши, сквозь пятна сирени и призрачный пар над фонтанами, смотреть сквозь открытое окно в комнату, где ты только что проснулась и набираешь неуверенными пальчиками номер, завтавляя вибрировать телефон в моем кармане.
"Всему нужно учиться... " - писал Флобер, но никто не научит нас умирать, никто не подскажет и не поможет.
Он, наверное, возненавидел меня, но это ладно: все мы ненавидим кого-нибудь, а господь любит каждого. Только как это возможно – любить каждого? Зачем любить насильников и пьяниц, и тех, кто портит жизнь своим матерям, и тех, кому предать так же легко, как поссать? Вот тебе единственное доказательство того, что бог существует, – христианский, мусульманский, какой хочешь: он есть хотя бы потому, что понять его невозможно – и пытаться не стоит.
Я верю, что со смертью родителей исчезает стена, отделяющая нас от того мира. Как будто с той стороны, где раньше стояли мать и отец, вдруг задул ветер – и некому тебя защитить. Как будто тебе подают сигнал: ты следующая – и стрелки всё бегут.
Смерть - единственная вещь, в которой сомневаться не приходится.
Решительно отложил «Чевенгур», пошел взглядом по полкам: почитать бы чтонибудь полегче, повеселее, а то каждый первый русский роман – история болезни, сухой протокол беды, кончающийся чаще всего смертью. И зачем русские писатели так безжалостно честны?
Администраторша, встретив нас у гардероба, улыбнулась и напомнила, что впереди девятый и сороковой дни, а потом година, а еще дни рождения и свадьбы и, в конце концов, новые похороны – в общем, вкуснее их солянки на районе нет.
Как же редко выходит встретить человека, которого взаправду хочется встретить, – ну зачем, зачем нам это знание друг друга?
Писатели вынуждены объяснять, придавать этой жизни какой-никакой смысл. Всякий предпочел бы жизни книгу: жизнь бессмысленна, в ней ничего не объяснено – порой мне грустно оттого, что мы вынуждены жить.
– Что заставляет человека писать по-русски о Париже? – спросил он.
– Не знаю. Может, мотив второй по Оруэллу?
– Что за мотив?
– Оруэлл в Why I Write говорил про четыре мотива, заставляющих писать прозу. Второй мотив (я представил, как Серёжа мысленно выводит: Why I Write, Mt. II) называется «Эстетический экстаз».
– То есть?
– То есть автор дрочит на всякие словечки и фразочки, на ширину полей, количество слогов в предложении и прочую херь. Думаю, на крем из спаржи дрочить сподручней, чем на кабачковую икру.
Я не хотела ни о чем спрашивать, не хотела уточнять: я целую жизнь прожила в бесконечных умолчаниях – мы все так живем. Мы так много знаем друг о друге – и потому избегаем друг друга.
Бабушкин ум был старше маминого – и, может, оттого светил над всеми бедами и радостями несравнимо ярче, выхватывая самую суть вещей.
Я вдруг устал – так, что разом ощутил тяжесть одежды: футболки, джемпера; почувствовал капли дождя на щеках и выхлопную горечь в воздухе.
Что такое жизнь с мужчиной, как не жизнь внутри его безумия?
Все рождены одинаково, зато умрём по-своему.