Я начал заглядывать людям в глаза, будто эти глаза могут сказать что-то особенное, я имею в виду, будто в них можно прочесть какой-то ответ.
А все дело в странной идее, что они способны увидеть что-то, чего не вижу я.
Вчера на стену террасы выползла ящерка, грелась на апрельском солнце. [..]
Я присел рядом, присмотрелся. И обнаружил крохотный глаз. Его чернота была совсем иная, бодрая, трезвая чернота рептилий.
В сравнении с глазами рептилии глаза млекопитающего кажутся туманными, чуть хмельными от жарких сил жизни.
Рептилия трезвым взглядом смотрит прямо во мрак.
Слишком большие расстояния меня пугают. Париж существует для меня в дневниках братьев Гонкур, самый современный Лондон — в ранних романах Олдоса Хаксли. Если б я вправду очутился в этих городах, я бы, наверно, заблудился. Счел бы их совершенно чуждыми, посторонними.
Либо в письме написано, что ничего опасного нет. Либо же — что у меня рак и я умру. И скорее всего, именно так там и написано.
Самое разумное — вообще не вскрывать его, ведь пока оно не распечатано, остаётся некоторая надежда.
А надежда даст мне хоть какую-то свободу действий. Небольшую, конечно, потому что болеть от этого не перестанет, но боль будет в высшей степени собирательная, не напоминающая о чем-то конкретном, я включу ее в свою жизнь — почему бы и нет? Ведь с множеством разных других вещей мне удалось справиться.
На каком максимальном расстоянии можно вообще любить человека? На расстоянии ста миль? Двух с половиной? Моя давнишняя мечта — завести любовницу в Скультуне. Замечательное расстояние, ровно полчаса езды на машине. Летом, пожалуй, чуть поменьше, а в сильную гололедицу чуть побольше.
На каком максимальном расстоянии можно вообще любить человека?
Ответ: на расстоянии менее одного миллиметра. И анонимно.
Я хотел доказать, что существую. А доказать это можно одним-единственным способом — воздействуя на другого человека.
Чем сильнее такое воздействие, тем убедительнее подтверждается твоя собственная реальность.
В те годы мне ужасно хотелось быть на виду. А если удается кого-нибудь обольстить, значит, удается и быть на виду.
Странно, но сколько я ни кручу воспоминания о слышанных в детстве разговорах, я не могу припомнить ни одного, где бы участники не играли все время на более или менее тонких чувствах взаимной вины. Эти чувства были для них вроде как мяч для теннисистов.
Без них они бы остановились, оцепенели точно статуи. Не нашлось бы никакой движущей силы, никакой мотивации.
Чувство вины было натянутой пружиной, реплика — крохотным спусковым крючком.
Диапазон этих чувств по своей широте был вполне сопоставим с совокупностью регистров церковного органа
Боль драматизировала простой факт, что у меня есть тело, нет, что я есмь тело, и из этого факта, что я есмь тело, можно было почерпнуть странное утешение, чуть ли не защищенность — так очень одинокий человек черпает защищенность в присутствии домашнего животного.
Это домашнее животное было весьма загадочным и, особенно под утро, больше напоминало дикого зверя, но так или иначе оно было мое, и точно так же боль была моя, а больше ничья.
Рай ставит любопытные вопросы. Что такое бесконечно длящееся состояние счастья?
Естественно, прежде всего на ум приходит оргазм. Оргазм, великий, счастливый оргазм, бесконечность которого застает тебя врасплох. Он продолжается минута за минутой, час за часом. И так интенсивен, так ослепителен, что ты не в силах думать, только чувствуешь, происходит что-то неслыханное[....]
Рай? Все это я недавно пережил.
Райское блаженство наверняка заключается в том, что исчезает боль. Но тогда выходит, что, не испытывая боли, мы живем в раю! И не замечаем этого!
Счастливые и несчастные живут в одном мире и не видят этого!
О смысле мироздания, о том, к какой цели устремлено всё: молекулы, молекулярные цепочки, сознание, сонеты и сестины, подземные ядерные ракеты, фрески Микеланджело, биноминальная теорема и мадригалы Монтеверди, — я на самом деле знаю не больше, чем любой замшелый камень за ульями на моем участке. Или комар. Или амеба в крохотной капле стоячей воды.
Обескураживающее сходство между болью и желанием. Оба целиком овладевают твоим вниманием, заслоняют тебе все и вся, как любимая женщина. Перед ними меркнут и сводки новостей, и погода, и перемены в природе, и даже страх. Это царство, где всевластна правда.
Со смертью связываться нельзя. По счастью, эту премудрость я усвоил давным-давно, и она очень пригодилась мне в жизни.
Просто чудо, что мы так долго пробыли вместе. Вся наша совместная жизнь целиком строилась на одном-единственном простеньком принципе, на одной-единственной договоренности. Нам запрещалось видеть друг друга. Я имею в виду, видеть по-настоящему. Весьма сложная игра — соблюдать такой уговор целых двенадцать-тринадцать лет,…