— Но если бы мы тогда не отказались? Если бы он стал канцлером Германии, а я бы стал премьер-министром России? Ведь могло же так случиться. Вполне могло бы. Мы были молоды и сильны. Мы были добры. Мы были трезвы умом. Боже милосердный! От скольких страданий мы бы избавили свои народы.
— Что-что, владыка? — привстал молодой монах, брат милосердия, дремавший на стуле около постели.
— Свои народы, — повторил владыка Иосиф. — И все человечество.
Но я понял нечто более важное: бороться надо не за свободные выборы и отмену цензуры. Это всё придет потом. Сначала надо бороться за чувство собственного достоинства. За свою личность. Это борьба, которую каждый ведет в одиночку...
<Почему они стремятся к вечной власти? Наверное, сначала они хотят хорошего, только хорошего. Народная свобода, зажиточные граждане, вечный мир с соседями и все прочее. Потом они боятся потерять комфорт>...
...<Да и житейский комфорт тоже, - продолжал я. - К роскоши и прислуге тоже привыкаешь. Ну а потом, уже совсем потом, через годы такой жизни, лги просто боятся отвечать за свои преступления. Потому что никому не удается удержаться у власти без преступлений, к сожалению. Чем дольше у власти, тем больше преступлений, тем страшнее расплата, и всё новые преступления нужны, чтоб отодвинуть расплату. Порочный круг, я же говорю.>
Даже хромающая, она была бесконечно красивей.
— Слушай, Ника! Ну, те, из села, ясное дело, зачем потопали в суд. Им вечно кажется, что их надули, они вечно ищут правду, но ты-то зачем туда попер?!— А мне хотелось посмотреть, что там, за теми холмами.— Ты же меня об этом уже спрашивал. И я сказал, что там город.— А я хотел посмотреть, какой он из себя. Тот город.— Сын мой, кто же в Сороки ходит пешком! Туда ездят!
Шли парами, несли на руках сонных ребятишек и все оглядывались, чего бы еще прихватить с собой, что бы принести домой. Крестьяне по натуре, они должны каждый раз что-то принести домой, хоть мелочь какую.
Впрочем, бедность, когда люди еще совсем молоды, зовется не бедностью, а началом.
- Давай, что ли, забираться наверх.
— Как же я залезу?!
Она была девушкой, ей не хотелось мыслить конкретно.
И серый ржаной хлеб, и белый каш, и отливающие глянцем луковицы — все это было вскормлено той самой землей, по которой они грустили всю войну, той землей, на которой они теперь сидели. Земля, эта мудрая старушка, будто знала, что, куда бы их судьбина ни забросила, они рано или поздно соберутся вместе и сядут все трое, голодные, и она тогда соберет лучшее, что у нее есть, и этим ржаным хлебом, этим кашем, этими луковицами снова вернет их в свою веру.
Мера — вот что было им утеряно и что ему принес Карабуш в своей кошелке. Две тысячи оборотов в минуту — это хорошо для трактора. Для человека это плохо.