И что объяснение нашей стойкости и нашего упорства заключается лишь в том, что - в большинстве своем - мы были русские люди, которые очень любили свой город и свою Советскую страну.
Воздух, которым она дышала, был насыщен, как электричеством, духом великого подвига. Отвага, доблесть и героизм входили в него составной частью - вместе с азотом и кислородом.
В городе, где бомбы и снаряды падали на улицах чаще, чем снег или дождь. Где в зимние месяцы 1941/42 года не было ни дров, ни воды, ни электрического света. Где вымерли все кошки и собаки. Где вымерли даже мыши и птицы. Где люди не вымерли только потому, что у них была цель и надежда: дожить до победы.
«Надо думать, что русские пьют затем же, зачем и все люди...— А вот ни фига! — снова перебил Белявский. — Нормальные люди в нормальных странах пьют, чтобы повеселиться, расслабиться... насладиться... Барьеры снять, за девушками поухаживать, потанцевать...— А у нас?— Чтобы сдохнуть скорее!»
Жаль, мы не способны видеть глазами, как душа человеческая болеет: если бы мы могли видеть душу - как она делается пористой, губчатой, распадается... как с ней происходит нечто ужасно необратимое, как она отмирает...
Может, брак для того и придуман, чтобы люди вместе старели, заболевали. делались некрасивыми! Чтобы из этого постепенно - хоть к одному человеку! - рождалось не потребление, или взаимное потребление - а настоящая жертвенная любовь: когда не сильные, молодые, здоровые и красивые - а когда муж немощный и больной, когда жена старая и некрасивая.
Здесь закон: если я пожелаю поюзать других, использовать их в своих интересах, - или, наоборот, боюсь, как бы они меня не поюзали, не раздавили, не съели, - все эти другие делаются для меня одинаковыми! Все становятся на одно лицо. Перестают быть душами живыми.И, самое главное, моя собственная душа перестаёт быть душою живою! Только живая душа может увидеть другую живую душу, услышать другую душу, назвать по имени... Как только я отнимаю у чужой души уникальное имя, как только я называю её общим словом "вредители", или "хищники", или "вьючный скот", как только я превращаю её в объект, я убиваю её для себя - и тем самым я убиваю себя, часть себя... Я полностью жив, только пока отношусь ко всем как к субъектам, как к душам живым. Едва я вношу разделение между субъектом-собой и объектами-остальными - моя собственная душа перестаёт быть живой!
Если люди договорились - значит, больше не надо ничего делать. А если надо ещё что-то делать - значит, плохо договорились.
Как мне допустить, что в этой плоской, скованной жизни- все завершается? Просто абсурд! Все, что здесь,- это только иллюзия, бледный образ, мелькнувший сквозь мутное и кривое стекло. Ни на мгновение, ни на йоту не сомневаюсь: конечно, есть следующая жизнь! Это настолько твердое внутреннее ощущение... я даже не знаю, как им поделиться...
Нас тянут не дальние страны, а целый далекий мир. Тянут не горы, а горнее наше отечество. Тянут не странные, из необычных звуков составленные слова, а "неизреченные глаголы"- небесные, а не земные...
На земле мы всегда остаемся в маленькой комнате. Каждый,как черепаха, носит на себе собственную закостеневшую комнату.
В момент смерти- из комнаты открывается дверь. Стоит выйти наружу- и явятся нам такие сокровища и такие пейзажи, что по сравнению с ними все Макчу-Пикчу и Тадж-Махалы- такая бледность, серость и нищета... И, понимаете, совершенно уходит желание суетиться.