Глухие обычно кажутся дураками, а слепые - мудрецами ... Не знаю, возможно, мы слишком привыкли к полуприкрытым глазам Будды и бодхисатв...
По-видимому, люди, старея, начинают по всякому поводу думать, что прежде жилось лучше, чем теперь. Сто лет тому назад старики вздыхали по временам, которые были двести лет назад; старики, жившие двести лет назад, говорили, вероятно, как хорошо было триста лет тому назад. Одним словом, нет такого поколения, которое было бы довольно существующим положением вещей.
Когда я сижу перед лакированной чашкой с супом, слушаю неуловимый, напоминающий отдаленный треск насекомых звук, льющийся из нее непрерывной струйкой, и предвкушаю удовольствие, какое получу сейчас от того, что буду есть, – я чувствую, как чья-то невидимая рука увлекает меня в мир тончайших настроений. Состояние это, вероятно, аналогично тому, какое бывает у служителя чайного культа, когда он, слушая клокотанье котелка с горячей водой на очаге, вызывает в своем представлении звон горного ветра в сосновой хвое и уносится мыслью в тот мир, где собственное «я» совершенно растворяется. Говорят, что японские блюда предназначены не для того, чтобы их вкушать, а для того, чтобы ими любоваться. Я бы сказал даже, не столько любоваться, сколько предаваться мечтаниям. Действие, ими оказываемое, подобно беззвучной симфонии, исполняемой ансамблем из пламени свечей и лакированной посуды.
«Красота чаще соединяется с бесцельным злом, чем с добром».
...мы, люди Востока, создавая «тень», творим красоту в местах самых прозаических. В одной нашей старинной песне говорится: «Набери ветвей, заплети, завей – вырастет шатер. Расплети – опять будет пустовать лишь степной простор». Слова эти хорошо характеризуют наше мышление: мы считаем, что красота заключена не в самих вещах, а в комбинации вещей, плетущей узор светотени. Вне действия, производимого тенью, нет красоты: она исчезает подобно тому, как исчезает при дневном свете привлекательность драгоценного камня «ночной луч», блещущего в темноте.
Говорят, что японские блюда предназначены не для того, чтобы их вкушать, а для того, чтобы ими любоваться. Я бы сказал даже — не столько любоваться, сколько предаваться мечтаниям. Действие, ими оказываемое, подобно беззвучной симфонии, исполняемой ансамблем из пламени свечей и лакированной посуды.
"Читая меню, я думал об Одри. Было бы здорово сводить ее в подобное место. Так и представил, как она пробует незнакомые блюда и смеется, что рябчики ничем не отличаются от обычной курятины, а лягушачьи лапки вовсе на вкус как рыба.
Отец заказал себе стейк из говяжьей вырезки, а я - из грудного отруба. Мы оба любили мясо с кровью. На этом общее у нас, пожалуй, и заканчивалось."
Впрочем, пока я все думала, Лекси действовала. Честное слово, у нее была не магия воды, а какая-то пространственно-временная. Потому что другого объяснения, как я оказалась в коридоре перед аудиторией с коробкой пирожных, у меня не было
– Присмотрись к людям, сынок. Тот ли враг, кого ты считаешь таковым? Норд, не ожидавший такого вопроса, задумался: – Я… я не совсем понимаю. О чем ты? – Ты поймешь, если заглянешь в душу, – она посмотрела на него, в глазах стояли слезы, если она моргнет, они побегут по щекам. – Знаешь, иногда достаточно и одного разговора.
Огонь уничтожает, свет дарит жизнь.