"Самое любопытное в романе "Пятеро" - это преломление писательского взгляда. Преломление через холод в тепло. Именно оно, и это весьма неожиданно для "холодного" Жаботинского, вызывает к жизни совершенно достоевские интонации... Легкий, почти невидимый взгляду, предельно тактичный стилевой - и не всегда только достоевский - извив там, здесь, и вот - шедевр". (И. Зотов) Роман «Пятеро», описывает историю еврейской семьи в Одессе накануне революции 1905 г.
У человека две матери; одна - его родная мать, а вторая - земля. Покуда мал, он слушает голос первой, но она выше ростом, и оттого он все подымает голову; когда подходит старость, начинает с ним беседовать вторая, и к ее шепоту надо прислушиваться наклоняясь.
"Молодость" - это значит такая пора, когда ничего еще не решено, поэтому все еще можно решить, как хочется, или как тебе хоть кажется. Стоишь себе на пороге всего мира, перед тобой сто дверей, можешь открыть какую угодно, заглянуть, не входя, - не понравится, захлопни и попробуй другую. Это дает страшное ощущение всемогущества: молодость и есть всемогущество.
Вошел, как бог, надушен бергамотом, А в комнате запахло идиотом
Русские на высотах зажигают несравненные вселенские огни, но на равнине мерцают лучины. В этом залог их величия: косная тусклость миллионов - ради того, чтобы гений расы тем ярче сосредоточился в избранных единицах. полная противоположность нам, евреям: у нас талант распыляется, все даровиты, а гениев нет; даже Спиноза только ювелир мысли, а Маркс просто был фокусник.
Тем не менее, горячо трепыхался и политический пульс. Но тоже по новому: в мое время все заодно ругали самодержавие, теперь больше бранили друг друга. Это были первые годы после эсдекского раскола: тут я впервые услышал названия большевик и меньшевик, в России тогда еще мало известные вне подполья.
Когда сам мало пьешь, любопытно и грустно следить, как заканчивается разгульная ночь.
"А почему нельзя?" Уверяю вас, что никакая мощность агитации не сравнится, по разъедающему своему действию, с этим вопросом. нравственное равновесие человечества искони держится именно только на том, что есть аксиомы: есть запертые двери с надписью "нельзя". Просто "нельзя", без объяснений, аксиомы держатся прочно, и двери заперты, и половицы не проваливаются, и обращение планет вокруг солнца совершается по заведенному порядку. Но поставьте только раз этот вопрос: а почему "нельзя"? - и аксиомы рухнут. Ошибочно думать, будто аксиома есть очевидность, которую "не стоит" доказывать, до того она всем ясна: нет, друг мой, аксиомой называется называется такое положение, которое немыслимо доказать; немыслимо, даже если бы весь мир взбунтовался и потребовал: докажи! И как только вопрос этот поставлен - кончено.
Нравственное равновесие человечества искони держится именно только на том, что есть аксиомы: есть запертые двери с надписью «нельзя». Просто «нельзя», без объяснений, аксиомы держатся прочно, и двери заперты, и половицы не проваливаются, и обращение планет вокруг солнца совершается по заведенному порядку. Но поставьте только раз этот вопрос: а почему «нельзя»? — и аксиомы рухнут.
Зато никакого не нужно было мастрества на построение такой уключины: обстругать сучок. Но мне это и в голову не пришло. Наше поколение словно без пальцев выросло: когда отрывалась пуговица, мы скорбно опускали головы и мечтали о семейной жизни, о жене, изумительном существе, которое не боится никаких подвигов, знает, где купить иголку и где нитки, и как за это все взяться.
- Есть, - сказал Игнац Альбертович, - люди, которые любят суп с лапшою, а есть и такие, что любят его с клецками. Это не просто, это два характера. Лапша - дело скользкое: если повезет, наберешь целую копну; но есть риск, что все соскользнет. А с клецками никакого беспокойства: больше одной не выловишь, зато с мясом, и уж наверняка.
...наезжали из местечек близких и далеких, даже с Литвы ("выходцы из Пинского болота", говорила Маруся), днем читали Тургенева и Туган-Барановского в городской библиотеке, а по вечерам разносили по городу - одни революцию, другие сионизм.
Мы, сидя в России, считали, что у нас "весна", у нас "кипит": но отсюда Россия накануне 1905-го года казалась мелкой заводью, даже не тихим омутом - против той бурлящей словокачки, где не было нужды в намеках, где все можно сказать крайними словами и напечатать всеми буквами - и ничего нельзя сделать непосредственно. За тот осенний месяц в Берне я впервые понял ядовитое проклятье эмигранщины, впервые оценил старые сравнения: колесо, с огромной силой крутящееся среди пустого пространства, именно потому с огромной силой, что привода нет и нечего ему вертеть; "и сок души сгорает в этой муке, как молоко у матери в разлуке с ее грудным малюткой". Но сгоревший сок души не рассасывается, а скопляется и твердеет и прожигает сознание навсегда; и если так судьбе угодно, чтобы скопом вдруг изгнанники вернулись на родину и стали ее владыками, извратят они все пути и все меры.
Последний человек, которого люди слушают, это мать; или отец, все равно. В каждом поколении повторяется трагедия отцов и детей, и всегда одна и та же: именно то, что проповедуют родители, в один прекрасный день оказывается детям осточертело, заодно и родители осточертели.
В жизни я, ни до того, ни после, не видал такого гостеприимного дома. Это было не русское гостеприимство, активно-радушное, милости просим. Тут скорее приходилось припомнить слово из обряда еврейской Пасхи: "всякий, кому угодно, да придет и ест". После я узнал, что Игнац Альбертович выражал эту же мысль формулой на языке своего житомирского детства, и это была одна из его любимых поговорок: а гаст? мит-н коп ин ванд!", т.е. открой ему, гостю, двери на звонок, скажи: вот стулья, а вот чай и сдобные булочки: и больше ничего, не потчуй его, не заботься о нем, пусть делает, что угодно - "хоть головой об стену". Должен признаться, что это и в самом деле помогало гостям сразу чувствовать себя, как дома.
В результате был на нем отчасти тот неопределимый отпечаток, который мы передаем смешным словом "интеллигент"; слово столь же зыбкого содержания, как у англичан "джентльмен". У подлинного джентльмена могут быть невыносимо скверные манеры, как и настоящий интеллигент может спокойно даже зевнув, обнаружить незнание Мопассана или Гегеля: дело тут не в реальных признаках, а в какой-то внутренней пропудренности культурой вообще.
...эта гласит "а почему нельзя?". Уверяю вас, что никакая мощность агитации не сравнится, по разъедающему своему действию с этим вопросом. Нравственное равновесие человека искони держится именно только на том, что есть аксиомы: есть запертые двери с надписью "нельзя". Просто "нельзя", без объяснений, аксиомы держатся прочно, и двери заперты, и половицы не проваливаются, и обращение планет вокруг солнца совершается по заведенному порядку. Но поставьте только раз этот овпрос: а почему "нельзя"? - и аксиомы рухнут.
Странно: простая миловидность сразу бросается в глаза, но настоящую большую красоту надо "открыть"
Дураки, например, бывают летние и зимние. Ты сидишь у себя в домике зимою, а на улице вьюга, все трещит и хлопает: кажется тебе, что кто-то стучит в дверь, но ты не уверен - может быть, просто ветер. Наконец, ты откликаешься: войдите. Кто-то вваливается в сени, весь закутанный, не разберешь - мужчина или женщина; фигура долго возится, развязывает башлык, выпутывается из валенок - и только тогда, в конце концов, ты узнаешь: перед тобой дурак. Это - зимний. Летний дурак зато впорхнет к тебе налегке, и ты сразу видишь, кто он такой. - Затем возможна и классификация по другому признаку: бывает дурак пассивный и активный; первый сидит себе в углу и не суется не в свои темы, и это часто даже тип очень уютный для сожительства, а также иногда удачливый в смысле карьеры; зато второй удручающе неудобен. <...> Нужен еще третий какой-то метод классификации, скажем - по обуви: одна категория рождается со свинцовыми подошвами на ногах, никакими силами с места не сдвинешь; а другая, напротив, в сандалиях с крылышками, на манер Меркурия.
Для всякого дела два правила: не торопиться - и мертвая хватка
Это и значит "нищий": тот, у которого над душой каждую секунду висит гнусная, подлая забота - где достать?