Цитаты из книги «Шакспер, Shakespeare, Шекспир: Роман о том, как возникали шедевры» Марк Берколайко

И в какой-то момент чёрный, распластанный на земле человек-подросток перерос человека-юношу, а потом и вовсе стал нечеловечески узким и длинным... как копьё, острие которого в отбрасываемую мною неподвижную тень.

Да, умелость рук и пальцев мне не свойственна, но ловкость языка - возмещает это с лихвой!

Зато не стеснялся и не краснел, когда заимствовал сюжеты и поэтические приёмы у всех этих университетских умников: Лили, Пиля, Лоджа, Кида, Грина... Даже воровал у них, потому что заимствует, дрожа от робости, бездарность; талант же, опьянённый дарованной ему Богом безнаказанностью, - беззастенчиво ворует!

А "высокая энтропия" - это нынешнее имя Сатаны.

Воистину, если человеческая жизнь - это ирония судьбы, то умирание - это ухмылка дьявола!

Ибо твёрдо знаю, что Элизабет Ратленд-Сидни - самая что ни на есть святая дура, когда-либо зачатая на земле!

Не может быть предметом залога луна, солнце, воздух, и уж поверь, не может быть предметом залога жизнь, поскольку её отчуждение есть убийство - преступление гораздо более тяжкое, нежели невозврат займа. Поэтому договор залога, угрожающий жизни должника, ничтожен!

Вручил с поклоном, который вместил в себя не избыток почтительности, а океан жалости к собственным башмакам, долго, по пути ко мне, месившим густую, как тесто, грязь улиц Лондона; не всегда удачно миновавшим сточные канавы и лужи, в которых помоев было больше, нежели дождевой воды; затоптанным бесцеремонным простонародьем на площадях, где торговали и воровали, воровали и торговали - что, впрочем, почти одно и то же...

Уж лучше пусть умение радоваться гармонии бытия и благодарить Господа за эту обретённую наконец-то гармонию - остаётся тем единственным, чему следует обучаться: неустанно во все дни и ночи дарованного нам Им и наукой бессмертия!

Недаром, когда во время телефонного разговора о судьбе Мандельштама Пастернак предложил Сталину встретиться и поговорить о жизни и смерти, тот молча повесил трубку. Наверное, потому молча повесил, что, считая себя (а возможно, и будучи) великим вождём, вдруг понял: нечего ему сказать гениальному поэту!Ничего он не понимает в жизни и смерти, которыми распоряжается с чарующей лёгкостью, когда это касается других. Ничего он, брезгливо не любимый собственной матерью, не понимает в своей собственной жизни; а о собственной смерти знает только то, что будет трусливо убегать от неё, цепляясь за ту самую жизнь, в которой ничего не понимает.