Когда доходишь до самого дна унижения, когда падать дальше некуда, вдруг чувствуешь в собственном голосе какую-то перемену. Сам слышишь его, словно сквозь мутную болотную воду, но в то же время ощущаешь в нем неожиданную ровность. Дно, все же, ровное. На нем, по крайней мере, можно стоять или лежать, но так, чтобы уже не шевелиться