Да разве он себя убивает - жалкий движущийся комочек, который называетя человеком? Он убивает солнце, жаркое, милое солнце, светлое небо, природу, - всю многообразную красоту жизни, убивает величайшее наслаждение и гордость - человеческую мысль! Он убивает то, что уж никогда, никогда не возвратится.
Смело ныряйте в жизнь, она вас не обманет. Она похожа на огромное здание с тысячами комнат, в которых свет, пение, чудные картины, умные, изящные люди, смех, танцы, любовь – все, что есть великого и грозного в искусстве. А вы в этом дворце до сих пор видели один только темный, тесный чуланчик, весь в copy и в паутине, – и вы боитесь выйти из него.
Что умереть? Это чепуха - умереть... Душа болит у меня...
"Понимаете ли вы, сколько разнообразного счастия и очаровательных мучений заключается в нераздельной, безнадежной любви? Когда я был помоложе, во мне жила одна греза: влюбиться в недосягаемую, необыкновенную женщину, такую, знаете ли, с которой у меня никогда и ничего не может быть общего. Влюбиться и всю жизнь, все мысли посвятить ей"
Она разлюбила меня за то, что я пью... впрочем, я не знаю, может быть, я пью оттого, что она меня разлюбила.
— Мой отец любил говорить, что не мешает вовремя понять, в какую историю ты вляпался, — устало произнес Дойл.
Существо абсолютно беспомощное, с красным сморщенным личиком, писает на руки и пищит как котенок
Что важнее: достижения человеческого разума или деяния человеческих рук? Елизаветинская эпоха подарила нам поэзию, которой мы наслаждаемся по сей день, ибо язык ее понятен нам. Египтяне возвели гигантские пирамиды, но их смысл для нас — тайна. Вполне возможно, что их достижения неповторимы. И в этом-то, быть может, весь секрет…
— Но какой из двух этих фактов важнее? Будут ли о нашей эпохе судить по возведенным нами монументам, мостам и железнодорожным вокзалам или предпочтение отдадут свершениям науки и искусства? — спросил Дойл.
— Мне кажется бесспорным, что благодаря исследованиям в области медицины мы научились продлевать человеческую жизнь...
Может быть, сейчас мне удалось открыть какой-то секрет жизнестойкости? — спросил себя Дойл. — Да, наверное. И этот секрет заключается в том, как следует реагировать на обстоятельства. Наши реакции зависят от нашего самообладания, которое контролируется нашим сознанием. Боже, до чего просто! Контроль и самообладание!»
Я тыщу раз спрашивал себя: Ларри, и как это тебя с Барри угораздило ступить на эту преступную дорожку? Поразмыслив хорошенько, сэр, я решил, что во всем виноваты витрины.
— Витрины?
— А то как же, сэр. Раньше, бывало, идешь мимо какого магазина и не видишь, чего там продают, пока внутрь не заглянешь. А теперь-то, если какой приличный магазин, так выкладывает все самое лучшее на витрину, и гляди на это. Людей дразнить только, а то что же: смотришь на эти штучки, а заиметь не можешь. Вот мы с Барри на эти витрины пялились, пялились, пока терпеть не стало сил. Когда нам десять исполнилось, мы и размечтались, как бы это залезть в какой магазинчик. И залезли.
— И сколько же человек на него работает? — Больше, чем несколько, всегда немного, но как раз столько, сколько надо. Это как посмотреть.
Теперь я и пьесы хожу смотреть, и сижу в партере, как приличный господин. Музыку слушаю и газетки почитываю. И приличную литературу, сэр. Этот, как его, француз-то, Бальзак. Очень к нему расположен. Он про жизнь как надо пишет. Про простой люд и все такое. Это мне нравится. — Мне Бальзак тоже нравится.
— Ничего случайного не бывает, запомните это, Дойл.
Непрочен трон сидящего на нём…
— Но вы говорили, что эти люди и без того фантастически богаты, — удивился Дойл. — Запомните одно непреложное правило, Дойл. Его придерживаются все богачи: трогать основной капитал нельзя ни при каких обстоятельствах. — Аминь, — буркнул Ларри, вспомнив, очевидно, свою былую жизнь.
— Как вам хорошо известно, джентльмены, театральный мир невероятно тесен. Достаточно бросить в это болото камень, как рябь от него тут же становится заметной. А в Лондоне каждый день происходит что-нибудь сенсационное, и новости мгновенно перемалываются городскими сплетницами.
«Красота — это обещание счастья», — вспомнил Дойл строчку из какого-то романа
— Его высочество может осчастливить кого угодно, — с грациозным поклоном добавила Эйлин. — Я знаю, что по меньшей мере один из его даров, полученный им по наследству от отца, передается от одной женщины к другой по всей Англии
— Через неделю нам удалось напасть на след супругов, это было в швейцарском городке, между Цюрихом и Базелем. Курортное местечко, люди отдыхают, и все такое. Там водопад был очень уж красивый, на него все смотреть ходили. Водопад Райхенбах называется. Целых пять каскадов, да, сэр. И высокий, скажу я вам, больше двухсот футов будет
— Ну разве не удивителен ум человека? — воскликнул Спаркс, пропуская мимо ушей жалобу Дойла. — Начав с простого камня на дороге, напомнившего нам о философии фэн-шуй, мы добрались до самого бога Пана. Может, от этой старой дороги действительно исходит энергия, а, Дойл? Я чувствую её прилив!
О человеке, каким он представляется людям, надобно судить по его поступкам, а музыка его души пусть звучит для него одного.
- А что в конечном счете, есть наша жизнь? Сказки, придуманные нами, для того, чтобы земное существование не казалось бесцельным. - Мы вынуждены верить, что жизнь имеет какой-то смысл. - А я полагаю, что жизнь имеет смысл ровно настолько, насколько мы способны его привнести.
Бизнес — вот что отличает американцев от всех остальных людей.
Если у одного человека есть стоящая идея, а у другого есть деньги на ее воплощение, то вместе они могут перевернуть мир.
-Выживает сильнейший.. -За счет слабых.