К концу третьей недели я заболел острой бессонницей. Как это началось, сказать трудно, я помню только, что засыпал все с большим трудом, а просыпался все раньше.
Мне казалось, что я иду по дну аквариума, из которого выпущена вода, или среди льдов, или же – что было всего отчетливее и мрачнее – брожу в прошлых столетиях, обернувшихся нынешним днем.
Я был в состоянии упоительной, музыкальной тревоги, с мнением о себе, как о человеке, которого ожидает цепь громких невероятий.
Снова глухой стеной легла даль, – отвратительное чувство досады и стыдливой тоски едва не смутило меня пуститься в сложные неуместные рассуждения о свойстве разговоров по телефону, не допускающему свободного выражения оттенков самых естественных, простых чувств. В некоторых случаях лицо и слова неразделимы.
«Он смугл, – пишет Репин, – с неохотным ко всему выражением правильного лица, стрижет коротко волосы, говорит медленно и с трудом». Это правда, но моя манера так говорить была не следствием болезни, – она происходила от печального ощущения, редко даже сознаваемого нами, что внутренний мир наш интересен немногим. Однако я сам пристально интересовался всякой другой душой, почему мало высказывался, а более слушал. Поэтому когда собиралось несколько человек, оживленно стремящихся как можно чаще перебить друг друга, чтобы привлечь как можно более внимания к самим себе, – я обыкновенно сидел в стороне.
Я рассмеялся и удивился. Не много я встречал такой простоты. Мы ей или не верим или ее не видим; видим же, увы, только когда нам плохо.
Дух быта часто отворачивается от зеркала, усердно подставляемого ему безукоризненно грамотными людьми, сквернословящими по новой орфографии с таким же успехом, с каким проделывали они это по старой.
Тем временем тишина, которую слышим мы всегда внутри нас, – воспоминаниями звуков жизни, – уже манила меня, как лес.
Лукавая, неверная память! Она клянется не забыть ни чисел, ни дней, ни подробностей, ни дорогого лица и взглядом невинности отвечает сомнению. Но наступил срок, и легковерный видит, что заключил сделку с бесстыдной обезьяной, отдающей за горсть орехов бриллиантовый перстень. Неполны, смутны черты вспоминаемого лица, из числа выпадает цифра; обстоятельства смешиваются, и тщетно сжимает голову человек, мучаясь скользким воспоминанием. Но, если бы мы помнили, если бы могли вспомнить все, – какой рассудок выдержит безнаказанно целую жизнь в едином моменте, особенно воспоминания чувств?
Я нервно захихикала.
- Ну что ты, ведь короновать меня-это как собачку усадить на трон!!
- Верни связь, тьма боится ее!
-Нет!
- Верь мне! Верни связь!!!
- Со временем станет легче.
- Нет.
При советской власти все записывались в русские, про происхождению - из крестьян и рабочих. Традиции составлять фамильное дерево не было. Некоторые этого фамильного дерева и вовсе боялись. За то после перестройки, кто не еврей, чтобы уехать, тот барон или граф, чтоб вступить в дворянское собрание.
В филармонию обязательно нужно ходить с брошкой. Правило такое.
Любовь надо беречь. Она не всем дается.
У богатых мужчин-самцов, как ты их справедливо называешь, возможности шире. Это бедный только в морду даст, а богатый - и в морду тоже.
Если люди не верят, что ты говоришь правду, они перестают тебе верить и в остальном. Они не верят, что ты не воруешь, не верят, что ты не жульничаешь, не верят, что ты можешь быть ответственной и заботливой.
У каждой истории есть две стороны: герой и злодей, тьма и свет, благословение и проклятие.
Бояться нужно не фейри, а людей.
Починить что-то можно, только если ты точно знаешь, где поломано.
Мой внутренний свет давно померк во тьме неверных решений моих близких.
Если дашь страху власть над собой, он никогда не позволит тебе двигаться вперед.
Мелита научила Пруденция читать и писать, петь и играть на цевнице, шибко бегать и бросать в цель металлические кружки и кольца.
—... Но дальше согласие наше идти не может, потому что ты почитаешь себя вправе брать у жизни все, что только возможно схватить, а я рассуждаю иначе.
Она соображала тот и другой путь, которым возможно идти, и находила, что на всех этих путях нужно вести битвы за все и со всеми и что спокоен и тих тот только путь, на который люди не лезут толпою и где никого не надо ронять с ног, чтобы самому завладеть чьей-нибудь долею так называемых радостей жизни...