Дни сменялись, неотличимые друг от друга, их размеренный ход напоминал движущуюся дорожку на станции «Шатле». Меня несло по нескончаемому коридору без всякого моего участия, не нужно было даже самой идти. <...>
— Поэтому и нужно найти устойчивый островок, чтобы жизнь перестала быть непрерывным потоком, уносящим нас против нашей воли. — Он улыбался, словно хотел смягчить серьёзность своих слов. — И как только мы его отыщем, всё сразу пойдет куда лучше.
Люди не умирают в Марокко. Они продолжают жить тайной жизнью после жизни.
Иногда во сне я знала, что опасность, которая мне угрожает, не так страшна, потому что это сон и я с минуты на минуту могу проснуться. Однажды меня даже приговорили во сне к смертной казни — в Англии — и назавтра должны были повесить. Тюремщики отвели меня в камеру, но я была спокойна, я им улыбалась, прекрасно зная, что они останутся ни с чем, а я проснусь в своей комнате на улице Кусту.
Прежде чем сжечь мосты, надо дойти до конца...
Такой человек, как он, знающий двадцать языков, не поймет, если я не найду что сказать.
Я подумала, что надо было снимать комнату в этом квартале. Если поселиться рядом с вокзалом, это полностью меняет жизнь. Кажется, что ты здесь проездом. Ничего не установилось навсегда. Сегодня или завтра сядешь в поезд. Такие кварталы распахнуты в будущее.
Некоторые слова врезаются детям в память, и даже если они не понимают их в тот момент, то поймут через двадцать лет. Это как мины, которых нас учили остерегаться в Фоссомброне. На Поляне боша наверняка осталось несколько штук с войны, и они вполне могут еще взорваться, хотя прошло столько времени.
Политика, как таковая, его практически не интересовала. Он и в девяносто первом не полез на баррикады. Какой смысл? Надо делать свою работу, а не играть в Робеспьеров. Обе произошедшие с разницей в два года революции, с возбужденными толпами молодежи, с размахиванием флагами, с автоматными очередями по ночам и грохочущими по проспектам танковыми колоннами показались ему фарсом. Демагогические, беспардонные шоу для простолюдинов. Революции, кризисы, реформы и путчи шли нон-стоп, одно представление за другим, гражданам не давали опомниться, — а из сановных кресел глядели все те же постные, изжелта-серые, мясистые физиономии. Имперские морды. Менялись только таблички на дверях их кабинетов. Члены Политбюро перекрасились в банкиров, Центральный комитет Коммунистической партии сделался Союзом промышленников и предпринимателей. Пока романтики бренчали гитарами и бросались под танки — эти, имперские, тихо свинтили старые таблички. Повесили новые. На этом революция завершилась, подарив каждому то, чего он хотел: одним — эмоции, другим — капитал.
По утрам Матвей просыпался и с привычной угрюмостью напоминал себе: «Надо бежать, что-то придумывать, деньги добывать» — и тут же пробегала вдоль тела, от мизинцев до макушки, теплая волна: «Ха! А деньги-то добыты! Есть деньги! Есть! Теперь и у меня есть!» И все внутри него смеялось. Даже хрящики в суставах смеялись.
Похожие чувства он испытывал только в детстве. Скажем, лет в десять, в первый день летних каникул, когда в едва проснувшуюся голову вприпрыжку вбегала благодатная мысль о том, что впереди целых три месяца упоительного безделья.
. Это, знаешь, как… как дембель. Пока служишь первые месяцы, думаешь: вот, пройдет два года, и я поеду домой абсолютно счастливым человеком, и оранжевое небо будет мерцать над головой… А когда два года проходят и ты действительно возвращаешься — все происходит без особенной радости. Чувства перегорают.