Безразличие – вот настоящее болото.
Незнание о невозможности подразумевает возможность.
Как пелось в одной из фолк-песен народа, язык которого был бы для меня родным, если бы он не был для меня неродным, «ой, в нашем в раю жить весело, жить весело, только некому».
Нас столько лет не допускали к реальному миру, а когда мы в него ворвались, вместо того чтобы преобразовать его, видоизменить его, взорвать его – необъятен список действий, которые можно осуществить с миром, дорвавшись до пульта управления, – мы стали играть с ним.
Свое собственное воспоминание о травме – всегда телесное. А чужое воспоминание – всегда текст.
Мир, где ни на чем, кроме коммуникации, нельзя зафиксировать внимание, по какой-то парадоксальной причине был невыносимо одиноким.
...если ваш собеседник врет таким образом, что вы не можете понять, зачем ему это нужно, – есть вероятность, что это не собеседник.
Поделиться книгой после смерти – еще страшнее, чем в реальном мире одолжить кому-то томик, разбухший от личных каракулевых пометок карандашом, на бледных полях. По сути, ты даешь почитать другому человеку все, что ты запомнил о книге или вспомнил о себе, пока ее читал. Книгу с самим собой в качестве закладки.
Наверное, из-за того, что я сделала ему больно, я уверена, что он будет делать больно мне – и мне кажется, что я этого заслуживаю. Недополучив причитающейся мне боли, я буду ее призывать, пока мне наконец-то не выдадут целый пышный каравай, надувшийся тревогой и паникой. Это неотменимо, потому что я с этим жила, пока я жила.
После того как я умерла, меня перестали беспокоить параллельные судьбы, несбывшиеся надежды – потому что на самом деле это не имеет значения ни после смерти, ни до нее...