... страх смерти, серьезное дело, любую дружбу можно склеить страхом смерти.
Гриппофобия – очень объединяющая штука; после пары часов нервической сверки мерцающих и отшумевших симптомов мы как будто снова сплели воедино серебряные ниточки коммуникации.
С ранними трагическими смертями талантливых молодых людей часто так бывает: невозможно принять ни одну из трактовок и объяснений, всегда хочется выяснить, почему на самом деле случилось невообразимое, невероятное, жуткое. Словно это поможет исправить ошибку, вернуть, воскресить.
Жизнь после утраты – и сейчас я действительно говорю про жизнь – похожа на потерю не то чтобы руки, но возможности делать этой рукой что-либо еще, кроме бесконечного, мучительного нашаривания уже оборванной коммуникации в бездне. И если в нашем нынешнем мире жизнь после утраты стала окончательно чем-то другим, я все-таки помню времена, когда терялось все и сразу и от человека оставалась только память.
– Слушай, я тебя где-то видел, старушка, – расхохотался он. – Только не думай, что я со всеми так начинаю разговор. В смысле, я со всеми так начинаю, да. Но думать – не смей! Договорились?
Люди не становятся лучше — только умнее. Они не перестают отрывать мухам крылышки, а лишь придумывают себе гораздо более убедительные оправдания.
Человек не осознает что он дышит, пока не вспомнит об этом специально.
Сожаление — это пластырь для раненых чувств. Можно сказать, что тебе жаль, когда ты разольешь кофе или когда промажешь при игре в гольф. Настоящее сожаление встречается так же редко, как и настоящая любовь.
А дети, как известно, не ведают, что творят. Дети даже не осознают, что причиняют кому-то боль. У них нет сострадания. Понимаешь?
Школа вообще не самое важное в жизни. Пока ты учишься, кажется, что да, это здорово, но потом никто даже не вспоминает о таких вещах, разве что когда соберутся вместе и нальются пивом.