– Что заставляет человека писать по-русски о Париже? – спросил он.
– Не знаю. Может, мотив второй по Оруэллу?
– Что за мотив?
– Оруэлл в Why I Write говорил про четыре мотива, заставляющих писать прозу. Второй мотив (я представил, как Серёжа мысленно выводит: Why I Write, Mt. II) называется «Эстетический экстаз».
– То есть?
– То есть автор дрочит на всякие словечки и фразочки, на ширину полей, количество слогов в предложении и прочую херь. Думаю, на крем из спаржи дрочить сподручней, чем на кабачковую икру.
Я не хотела ни о чем спрашивать, не хотела уточнять: я целую жизнь прожила в бесконечных умолчаниях – мы все так живем. Мы так много знаем друг о друге – и потому избегаем друг друга.
Бабушкин ум был старше маминого – и, может, оттого светил над всеми бедами и радостями несравнимо ярче, выхватывая самую суть вещей.
Я вдруг устал – так, что разом ощутил тяжесть одежды: футболки, джемпера; почувствовал капли дождя на щеках и выхлопную горечь в воздухе.
Что такое жизнь с мужчиной, как не жизнь внутри его безумия?
Человек, который чувствует себя хорошо и счастлив, является хорошим человеком; человек, который плохо себя чувствует,-плохой человек.
Человек хоть и царь живой природы, а всё-таки частенько и сам животное.
Нерешительный крупный снег то начинался, то переставал падать-как неуверенный в себе пианист. Два аккорда-и тишина, потом снова, но наконец решился и повалил крупными неприятно сырыми хлопьями, которые тут же таяли.
Как же вышло так, что русские люди бегут от русских людей..
Пена страхов и слухов топила город. Спиритизм стал популярнее граммофона. В темных столовых вызывали дух мертвого Распутина, духов помельче и почему-то «знаменитого русского писателя». Ходили к гадалкам, с неясной надеждой пересказывали самые невероятные истории о секте хлыстов, искали знаки и непреложные указания в идеях мадам Блаватской.