Последняя любовь Генриха Гейне

В 1834 году Гейне познакомился с девятнадцатилетней Криссенсией Эжени Мира (Criscence Eugene Mirat), на которой И женился в 1841 году.  Матильда (как называл жену поэт) происходила из среды простых крестьян и приехала в пятнадцатилетнем возрасте к тётке-башмачнице в Париж.  Спутница поэта отличалась вспыльчивостью, была капризна, да и творчеством мужа практически не интересовалась. Однако ее искренность, непосредственность, веселый нрав, безграничная преданность пленили Генриха. Еще на свадьбе Матильда поклялась в верности своему Анри, сдержав это обещание. Она была рядом с поэтом до его последнего часа.

Физические мучения поэта, болевшего с молодых лет туберкулезом спинного мозга, с годами усугублялись,
усиливались головные боли, он не мог выносить ни малейшего шума, порой исчезало зрение, стала тоньше левая рука.

В мае 1848 года поэт, с трудом передвигаясь, в последний раз выходит из дома. На улице на него накатила дикая боль, он едва не потерял сознание. Так худо ему ещё никогда не было. «Может быть, это его последнее утро?» — подумал он. «И последние шаги?» Он лихорадочно соображал: куда идти? Что бы ему хотелось повидать в последний раз больше всего? Сену? Бульвары? Нотр-Дам? Сейчас надо повидать самое-самое… Ноги сами понесли его в Лувр. Каждый шаг отдавался болью. Он часто останавливался, цепляясь за чугунные прутья ограды и снова шёл, тяжело опираясь на трость.

Наконец Гейне добрался до Малого зала, где так часто бывал раньше, в котором на невысоком пьедестале стояла статуя Венеры Милосской. Он медленно поднимал веко (чтобы видеть, ему надо было поднимать их руками), и перед ним как в тумане открывались смутные очертания божественного женского тела. Великий жизнелюбец, Гейне со слезами на глазах прощался с миром красоты, в котором был своим человеком.

И богиня, казалось, сочувственно смотрела на него с высоты, но в то же время так безнадёжно, как будто хотела сказать: «Разве ты не видишь, что у меня нет рук и я не могу тебе помочь?» Он смотрел и плакал. Плакал от счастья, от боли и от бессилия.Гейне едва помнил, как добрался домой. (По некоторым свидетельствам, его доставили туда на носилках). Больше он уже никогда не выйдет на улицу. Врачи поставят безнадёжный диагноз: прогрессивный паралич.

Внешний мир Гейне сузился необычайно. Полуослепший, он едва различал контуры комнаты, к которой был пригвождён недугом. Тело его постепенно ссыхалось, костенело, отмирало, но дух продолжал жить — весёлый, азартный дух. Презирая физические муки, Гейне каждую свободную минуту использовал для творчества. Ему приходилось прибегать к помощи секретарей, диктовать им свои произведения или часами слушать чтение нужных книг и материалов. 

Восемь лет он был прикован к своей «матрацной могиле», как он её называл: из-за острых болей в позвоночнике Гейне мог лежать только на широком и низком ложе, составленном из 12 тюфяков, сложенных на полу один на другой. Худой, как скелет, с закрытыми глазами, с парализованными руками, он ещё находил силы шутить…

О господи, пошли мне смерть,
Внемли моим рыданьям!
Ты сам ведь знаешь, у меня
Таланта нет к страданьям.

Прости, но твоя нелогичность, Господь,
Приводит меня в изумленье.
Ты создал поэта-весельчака
И портишь ему настроенье!

От боли веселый мой нрав зачах,
Ведь я уже меланхолик!
Кончай эти шутки, не то из меня
Получится католик!

Всё тело его ссохлось и скорчилось, так что сиделка легко поднимала его одной рукой, как ребёнка, перестилая постель.  А он комментировал: «На родине, дескать, в благословенной Германии, исходят в ненависти к нему, а здесь — пожалуйста, на руках носят! и кто? — женщины!»

Подводя итоги, Гейне говорил, что он прожил по-настоящему счастливую жизнь. «И самым высшим счастьем была моя жена», — признавался он. И писал в письме брату: «Жена моя — чудесная очаровательная баба, и когда она верещит не слишком громко, то голос её — бальзам для моей больной души. Я люблю её со страстью, которая превышает мою болезнь, и в этом чувстве я силён, как ни слабы и ни бессильны мои члены». 

Меня не тянет в рай небесный, —
Нежнейший херувим в раю
Сравнится ль с женщиной прелестной,
Заменит ли жену мою?

Мне без нее не надо рая!
А сесть на тучку в вышине
И плыть, молитвы распевая, —
Ей-ей, занятье не по мне!

На небе — благодать, но все же
Не забирай меня с земли,
Прибавь мне только денег, Боже,
Да от недуга исцели!

Я огражден от черни вздорной,
Гулять и трудно мне и лень.
Люблю, халат надев просторный,
Сидеть с женою целый день.

И счастья не прошу другого,
Как этот блеск лукавых глаз,
И смех, и ласковое слово, —
Не огорчай разлукой нас!

Однажды в один из июньских дней 1855 года Гейне услышал в прихожей женский голос — молодой, мелодичный, с лёгким немецким акцентом. Поэт услышал родную немецкую речь, которая в его доме звучала так редко… Это была Элиза Криниц — так звали эту женщину — немецкая писательница и переводчица. К своим 27 годам она успела побывать замужем, разойтись и зарабатывала на жизнь, пописывая в газету под псевдонимом Камилла Зельден. 

Так в его жизнь опять вошла любовь. И в этом не могли его изменить ни паралич, ни боли, ни близость смерти. Он любил страстно, безоглядно… И, как всегда, его любовь становилась поэзией.

Немудрено, что этот исполинский дух буквально заворожил молодую женщину.  Гейне прозвал новую подругу «Мушкой».  Она запечатывала свои письма к нему печатью с рисунком мухи. Это имя удивительно ей шло. Любовь осветила последние полгода жизни Гейне.  Двадцать пять его записок к Элизе — это маленькая поэма о большой любви. Последние его стихи «Мушке» и «Лотос» (с подзаголовком «Мушке») обессмертили ее имя.

В «Мемуарах» он пишет: «Когда кровь медленнее течет в жилах, когда любит только одна бессмертная душа… она любит неспешнее и уже не так бурно, зато… бесконечно глубже, сверхчеловечнее…»

Одно из последних стихотворений Гейне, в переводе Тютчева:
Если смерть есть ночь, если жизнь есть день, 
Ах, умаял он, пестрый день меня!..  
И сгущается надо мною тень, 
Ко сну клонится голова моя

Обессиленный отдаюсь ему…
Но все грезится сквозь немую тьму —
Где-то там, над ней, ясный день блестит
И незримый хор о любви гремит…

За гробом немецкого поэта шли А. Дюма, рыдавший навзрыд, Теофиль Готье, другие знаменитости, а позади всех кралась маленькая сутулившаяся фигурка Мушки. «Я спряталась за спинами, нимало не стремясь следить за всеми подробностями, однако я могла слышать, как подводят под гроб канаты, и мне чудилось, будто канаты обматывают моё собственное сердце». А в ушах звучали строки, посвящённые ей:
В могилу лёг я — плотью тлеть, 
но дух мой будет жить и впредь…