Айрис не слышала ни о чём плохом, и ей жилось так, будто ничего этого и нет. Неведение успокаивало. Помогало заглушить гул тревоги, который так долго её сопровождал. Так, вероятно, чувствовали себя наши предки в далёком прошлом: каждое племя занималось только делами живущих в нём людей.
Человек от четырнадцати до двадцати одного сильно меняется. Резко взрослеет, превращаясь в самого себя.
Во всякой глупости есть своя мудрость. Мы думаем, что управляем жизнью, а это она управляет нами.
Именно в маленьких городках цветут буйным цветом самые нелепые и даже чудовищные предположения, вешаются ярлыки на тех, кто ни сном, ни духом не причастен к произошедшему, невинные объявляются развратниками, праведников делают злодеями. Нигде еще люди не ошибаются так, как маленьких городках.
Определение отцовства по группе крови не является точным методом, а скорее поводом для экспертизы ДНК.
Любить до иступления некоторых членов семьи не обязательно, но уважать всегда надо.
Как заставить лечиться тех, кто лечиться не хочет? А никак! Заставить нельзя! Как-то воздействовать, уговорить, упросить тоже не всегда получалось.
Самое опасное на вечеринках - это именно малопьющие люди, принявшие лишнего.
Большой огонь всегда горит недолго, но ярко.
Проживание в разных комнатах способствовало личному комфорту супругов: никакого застарелого раздражения друг другом.
– Ой, катера, держите менэ Мося. Лапоть ты штопаный бэз мотора, Синявкин.
Ситра ему полведра. Мося, выдай этому поцу Боржома.
– Я не хочу тррробо пса, – всхлипывает мой мальчик. Сжимает кулачки, до побелевших костяшек.
Жаль, что он так рано познал истину предательства и обманутые надежды.
– Ой. Не хочет он. Не нравится, нэ кушай. Мы чичас этот подарок отнесем другому рахиту.
Который умеет быть благодарным, – хлюпает носом тетя Люба. – Все тута за него старалися
– Так долбануло, что у аниматола шляпу снесло и он из сапогов выскочил. Плям до потолка, а потом как…
– Так это ты, взорвал бомбочку, – наконец отмер аниматор, – о боже, еврейское мое счастье.
Ты Бейся мне заплатишь за шарики и за анимацию полную сумму.
– Ха, за гондоны и ссыкло? Мося, вы много себе думаете, – заколыхалась тетушка
Даже не могу описать, что. Пират, заявленный тамадой, выглядел как побывавший в боевой мясорубке морской еж. Шляпа, видавшая лучшие времена дымилась в его руке, сквозь прорехи в тлеющей тельняшке проглядывало морщинистое тело старого морского волка, давно находящегося в деменции, судя по одуревшему выражению написанному на хитрой физиономии столетнего аниматора. Обуви на пирате не было, зато носки полосатые с вензелем и дырками на больших пальцах взгляд ласкали красотищей. Как по мне, «Одноглазый Джо»
сейчас в пространстве почти не ориентировался. Пластмассовая сабелька в дряхлой дрожащей
ручонке оплавилась и повисла грустной сосулькой почти до пола.
– Таки полундра, – простонал дедок, и затряс головой как ишак.
– Таки да, – глубокомысленно протянула тетя Люба.
– А теперь фраера, цирковые номера, – громогласно оповещает тетка
Это шо, цымес? Катька, твоими лепешками только окна замазывать,
чтобы не дуло, – проворчала сидящая во главе стола тетушка.
– Он водитель. Обслуга. Его работа ждать.
– Он человек, – кривлюсь я в искусственной улыбке. – Такой же, как вы и я и Петюшка.
– Шо это? Я тэбэ спрашиваю, Катя? Это торт? Это руины старого сарая.
Поди на нэфтепродукте его гондобила?
– Ну что вы, тетя Любочка, чистое маслице. Все кошерно.
– Я молодая. Мне дохтур вчера сказал, что грудь у меня как у тридцатилетней, – подбоченилась тетя Люба. Я постаралась слиться со стеной.
Мося нервно дернул шеей.
– А за семидесятилетнюю жопу он вам ничего не сказал? – хихикнул видимо посчитавший себя бессмертным праздничный бизнесмен.
– Нет, Мося, за тебе он не спрашивал, – фыркнула тетя Люба. – Не с вашим еврейским счастьем тут кадухис чушь нести. Работайте Мося.
– Демьянов тебя разыскивал, злой как диплодок. Вот скажи мне, ты никому не могла яйца другому подмочить?
Как специально выискиваешь на жопу приключений.
– Заходи, – пробубнил мальчишка, впуская меня в прихожую размером с мышиную нору.
– Мама у тети Любы, они мне сюлплиз делают. А я, типа, не знаю об этом.
– Какие деньги, Лилия? А как вам это нравится, платить она мне собралась?
Главное сама цела. А филки, тьфу. Навоз. Сегодня нет, завтра воз,
Он ехал уже вторые сутки, а у него в ушах все сидели эти прощальные слова, которыми она как бы хотела на всякий случай освободить его от себя. А он не хотел освобождения! И вся сложность происшедшего с ним состояла не в том, что он разлучился с ней, а в том, что так и не разлучился! В том, что он вез с собою эту женщину. Вез с собою всю ее, с ее душой, с ее телом, с ее голосом, с ее улыбкой, с ее бесстрашной привычкой говорить и отвечать правду, с ее нежеланием заглядывать в будущее и с ее руками, неожиданно шершавыми и все-таки нежными, с ее припухшими на подушечках,исколотыми пальцами. Первое, поразившее его прикосновение этих пальцев к своему лицу он тоже вез с собой.
На первой станции за Ашхабадом стоял под погрузкой воинский эшелон. В теплушки по сбитым из досок накатам заводили лошадей – наверное, собирались переправлять туда, на Кавказ, в какую-то кавалерийскую часть. На всех станциях и разъездах шли и шли навстречу эшелоны с бакинской нефтью. Шли, напоминая о войне. Шли с таким упорством и постоянством, что у Лопатина вдруг возникла странная и даже дикая мысль: как будто где-то на самом берегу Каспийского моря, у берега, где формируются эти составы, стоит на путях какой-то могучий человек и, упираясь в них, беспрерывно толкает их один за другим. Уперся на том конце и толкает!
Пока в руке Лопатина догорала спичка, от которой все трое прикурили, он увидел знакомые книжные полки во всю длину передней. Раньше они были набиты книгами, а сейчас – наполовину пустые. Так, по крайней мере, показалось в полутьме. «Продает? Хотя кому? Кто их сейчас покупает? Или сжег в печке то, что не так нужно? – подумал Лопатин о Виссарионе. – Чего только не происходит с книгами во время войны…»