- На будущее время, пожалуйста, чтобы у тех, кто приходит со мною играть, не было сердца совсем! - крикнула она и убежала в сад.
– Что это ты, Сашенька, учёного к учителю приравнял?
– Я и не приравнял! Вовсе не приравнял! Учёным каждый может быть. Для этого только книги и голова нужна. Учись, учись – и будешь! А вот учителем – это не каждый. Учитель всё понимать должен: и наказывать зря нельзя, и прощать нельзя зря… Ну, мало ли чего надо, чтобы быть учителем! Разве это легко из какого-нибудь плохого человека сделать хорошего? А у него сколько в классе людей сидит – не все ведь хорошие бывают. Нет, я знаю, что говорю. Я об этом часто думаю… – горячо сказал Саша.
Кстати еще о большевистских школах. Это, с известной точки зрения, самое отвратительное из большевистских деяний. Разрушение вперед, изничтожение будущих поколений. Не говоря уже о детских телах (что уж говорить, и так ясно!) — но происходит систематическое внутреннее разлагательство. Детям внушается беззаконие и принцип “силы, как права”. Фактически дети превращены в толпу хулиганов. Разврат в этих школах — такой, что сам Горький плюет и ужасается, я уже писала.
Девочки 12-13 лет оказываются беременными или сифилитичками. Ведь бывшие институты и женские гимназии механически, сразу, сливают с мужскими школами и с уличной толпой подростков, всего повидавших — юных хулиганов, — вот общий, первый принцип создания “нормальной” большевистской школы. Никакого “ученья” в этих школах не происходит, да и не может происходить, кроме декоративного, для коммунистов-контролеров, которые налетают и зорко следят: ведется ли школа в коммунистическом духе, поют ли дети “Интернационал” и не висит ли где в углу забытая икона. Насчет ученья — большевики, кажется, и сами понимают, что нельзя учиться
1) без книг, 2) без света, 3) в температуре, в которой замерзают чернила, 4) с распухшими руками и ногами, обернутыми тряпками, 5) с теми жалкими отбросами, которые посылаются раз в день в школу (знаменитое большевистское “питание детей!”) и, наконец, с малым количеством обалделых, беспомощных, качающихся от голода учительниц, понимающих одно: что ничего решительно тут нельзя сделать. Просто — служба; проклятая “советская” служба — или немедленная гибель. Учителей нет совершенно естественно: старые умерли, все более молодые мобилизованы.
Американцев бы сюда, так заботящихся о детях, что даже протестовавших против блокады: бедным большевичкам, мол, самим кушать нечего, и то они у себя последний кусок вырывают, чтобы деток попитать; снимите, злые дяди, блокаду — и расцветут бедные “красные” детки бывшей России!..
Буду очень рада, если "женский" вопрос разрешится просто и радикально, как "еврейский" (и тем падет). Ибо он весьма противен. Женщины, специализировавшиеся на этом вопросе, плохо доказывают свое "человечество". Перовская, та же Вера Фигнер (да и мало ли) занимались не "женскими", а общечеловеческими вопросами, наравне с людьми, и просто были наравне с людьми. Точно можно, у кого-то попросив -- получить "равенство"!
Нелепее, чем просить у царя "революцию" и ждать, что он ее даст из рук в руки, готовенькую. Нет, женщинам, чтобы равными быть -- нужно равными становиться. Другое дело внешне облегчить процесс становления (если он действительно возможен). Это -- могут женщинам дать мужчины, и я конечно, за это дарование. Но процесс будет долог. Долго еще женщины, получив "права", не будут понимать, какие они с ними получили "обязанности". Поразительно, что женщины, в большинстве, понимают "право", но что такое "обязанность"... не понимают.
Когда у нас поднимался вопрос "польский" и т.п. (а вопросы в разрезе национальностей проще и целомудреннее "полового" разреза) -- не ясно ли было, что думать следует о "вопросе русском", остальные разрешатся сами -- им? "Приложится". Так и "женские права".
Если бы заботу и силы, отданные "женской" свободе, женщины приложили бы к общечеловеческой, -- они свою имели бы попутно, и не получили бы от мужчин, а завоевали бы рядом с ними.
Всякое специальное -- "женское" движение возбуждает в мужчинах чувства весьма далекие именно от "равенства". Так, один самый обыкновенный человек, -- мужчина, -- стоя сегодня у окна, умилялся: "и ведь хорошенькие какие есть!" Уж, конечно, он за всяческие всем права и свободы. Однако, на "женское шествие" -- совсем другая реакция.
Вам это приятно, амазонки?
Отчего свобода, такая сама по себе прекрасная, так безобразит людей? И неужели это уродство обязательно?
"Не знаете вы, барышня, нашей жисти. Было нам житье, а теперь уж вовсе последнее время приходит. Что мужику трудно жить, бабе вдесятеро. Любит муж! Он любит, да что с него, коли пьет. Пьет да бьет. Слышно, бывали по нашим местам непьющие мужики, на моей памяти бывали, ну а теперь такого мужика нетути. И уж повсеместно. Заиграла Россия, запила,-- горе веревочкой завила, дрался народ, кружился,-- в канаву завалился, да и посейчас там."
"Наша жисть тесная, мы тебе не покажемся. За двумя морями живем, за двумя непереходными: одно море соленое -- слезы бабьи, другое море зеленое -- вино мужицкое."
— Я счастливый, — сказал он просто.
— И вы не лжете.
— Нет, непременно лгу, когда нужно. Непременно. Но только, когда нужно.
Он в России, в России, в родном городе святого Петра - Санкт-Петербурге, - на его глазах разрушенном до последнего камня, до Ленинграда...
В человеке зрелом, если он не человек безнадежно плоский, остается, конечно, что-то от ребенка.