Его слова о том, что мои попытки стать художницей просто нелепы, словно порвали в клочья мои паруса: теперь я боялась выходить в открытое море – вдруг он прав и я пойду ко дну?
– Ты ни разу не был на этом фестивале? Он покачал головой. Я повторила его жест. – Ты даже не представляешь, что теряешь. Там собираются фрики и гики со всего мира. Усмехнувшись, он сказал: – Пожалуй, я бы отлично вписался в их компанию.
– Хорошая ведьма видит правду, принимает добро и чтит свой дар. – Но как мне чтить свой дар? – спросила я. Она мягко взяла меня за подбородок и одарила мудрой материнской улыбкой. – Делиться им. С теми, кто в нём нуждается.
Оборотни являлись истинно ночными монстрами – именно этими существами мамы пугали своих малышей. Не сходи с дороги, Красная Шапочка. Если такой волк в полнолуние повстречается тебе на пути, поминай как звали. Как однажды сказала мне бабушка Мэйбелл: "Тут и сказке конец".
какая же это вера, когда ее менять можно - что же это такое, граммофон, что ли!
до какого затмения дошел человек: я ведь по пьяному делу, со злости, конечно, ну и от водки тоже, веру переменить хотел. Ей-Богу. Мне теперь, думаю, все разрешено, и есть я не кто иной, как азиат. Я бы тогда человека мог зарезать - что такое человек, а? Режу же я курицу или, скажем, поросенка - вот какие каторжные мысли, - вспомнить страшно.
Не торопился и не медлил, а ехал так, как везли, и туда, куда везли; не приближал событий, но и не отдалял их, зная, что придут события в свое время и уйдут события в свое время, и длинная череда их завершится искомым знаком.
О том, как началась его жизнь, о годах его детства и юности не мог бы рассказать никто: сам он за давностью лет все перезабыл, а жена и дети, родственники и знакомые просто ничего не знали. И выходило так, будто у его жизни совсем не было начала – как не будет, вероятно, и конца. На коридор была похожа его жизнь, на длинный коридор, в котором множество глухих дверей: впереди открывается, а сзади захлопывается что-то и хоронит в тишине.
Однажды мне пришла мысль записать речь Дерсу фонографом. Он вскоре понял, что от него требовалось, и произнёс в трубку длинную сказку, которая заняла почти весь валик. Затем я переменил мембрану на воспроизводящую и завёл машину снова. Дерсу, услышав свою речь, переданную ему обратно машиной, нисколько не удивился, ни один мускул на лице его не шевельнулся. Он внимательно прослушал конец и затем сказал:
— Его, — он указал на фонограф,—говорит верно, ни одного слова пропускай нету.
Как! — опять закричал он. — За воду тоже надо деньги плати? Посмотри на реку, — он указал на Амур, — воды много есть. Землю, воду, воздух бог даром давал. Как можно?
О грозе со снегом он сказал, что раньше гром и молния были только летом, зимние же грозы принесли с собой русские. Эта гроза была третья, которую он помнил за всю свою жизнь.