Мои цитаты из книг
Иосиф когда-то говорил, что у них не бывает некрасивых поз, а об англоязычных людях, что они все умны, потому что на английском языке невозможно сказать глупость. Потом ко второму замечанию он стал прибавлять: "Раньше я думал..." Я тоже считаю, что кошки скорее могут быть названы венцом творения, чем люди, и всё же, когда кот вытягивает вверх почти вертикально, как палку, заднюю левую ногу с растопыренными грязным розовыми подушечками и начинает вылизывать задницу, трудно счесть его позу изящной.
«Меандр» – настоящий праздник для всех, кто ценит мемуарную прозу ХХ века, интересуется историей литературной эмиграции и неподцензурной культурой послевоенного Ленинграда.
Лосев рассказывает о дорогих ему людях и местах с чувством, но при этом как будто оставаясь немного в тени, сохраняя почтительную дистанцию. Эта интонация – подлинное свидетельство любви и уважения к своим героям.
Тирания - неизбежное порождение толпы.
«Меандр» – настоящий праздник для всех, кто ценит мемуарную прозу ХХ века, интересуется историей литературной эмиграции и неподцензурной культурой послевоенного Ленинграда.
Лосев рассказывает о дорогих ему людях и местах с чувством, но при этом как будто оставаясь немного в тени, сохраняя почтительную дистанцию. Эта интонация – подлинное свидетельство любви и уважения к своим героям.
В детстве я, как, наверное, и многие, полагал три обычных похвальных эпитета иерархическими знаками, наподобие погон, высшему чину — «гениальный», следующему — «талантливый», пониже — «одаренный». Последние два еще повышают или понижают модификаторами вроде «очень», «исключительно» или «довольно». «Очень одаренный», «одаренный» и «довольно одаренный» — это вроде как старший лейтенант, лейтенант и младший лейтенант. Но вот «довольно гениальный» мы не говорим. Если мы хоть сколько-нибудь уважаем то, что выходит из наших уст или из-под пера, то мы должны запретить себе пользоваться этими бессмысленными клише. Начать с того, что «талантливый» и «одаренный» — синонимы по лежащей в их основе метафоре: Божий дар — то же, что и талант евангельской притчи («не зарыл, не пропил»). А «гениальный» в смысле «очень-очень талантливый» пусть употребляют те, кто способен выговорить: «Старик, ты гений!» — и не сблевать. Самое умное из всего написанного на тему иерархии в искусстве следующее: «Большой поэт. Великий поэт. Высокий поэт. Большим поэтом может быть всякий большой поэт. Для большого поэта достаточно большого поэтического дара. Для великого самого большого дара мало, нужен равноценный дар личности: ума, души, воли и устремления этого целого к определенной цели, то есть устроение этого целого. Высоким же поэтом может быть и совсем небольшой поэт, носитель самого скромного дара — силой только внутренней ценности добивающийся у нас признания поэта. Здесь дара хватило как раз в край. Немножко поменьше — получился бы просто герой (то есть безмерно больше). Великий поэт высокого включает — и уравновешивает. Высокий великого — нет, иначе бы мы говорили: великий» (Цветаева, «Искусство при свете совести»). Прочитав это впервые, я испытал облегчение. Все встало на свои места: вот почему при всем восторге, который я испытывал, читая Баратынского и Тютчева, язык не поворачивался назвать их великими, если легко произносилось «великий Пушкин». Баратынский — большой русский поэт, Тютчев — высокий. При свете совести Цветаева рассуждает и о том, что такое гений. (Заметим, что в оценочную иерархию она это понятие не включает.) «Гений: высшая степень подверженности наитию — раз, управа с этим наитием — два. Высшая степень душевной разъятости и высшая — собранности. Высшая — страдательности и высшая — действенности. Дать себя уничтожить вплоть до последнего какого- то атома, из уцеления (сопротивления) которого и вырастет — мир». Ее определение гения звучит почти кощунственно — «дать себя уничтожить вплоть до последнего какого-то атома, из уцеления (сопротивления) которого и вырастет — мир» — это ведь Спаситель. Речь идет о такой способности к подвигу в искусстве и жизни, которая не дается одним целеустремлением, одной волей, необходим еще дар, несравненно больший, чем у большого поэта. Нечто изначально данное, врожденное, генетический взрыв. Итогом размышлений над текстом Цветаевой стал трюизм: гении — не такие люди, как мы, и т. д. вплоть до затрепанной цитаты из Пушкина: «он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе».
«Меандр» – настоящий праздник для всех, кто ценит мемуарную прозу ХХ века, интересуется историей литературной эмиграции и неподцензурной культурой послевоенного Ленинграда.
Лосев рассказывает о дорогих ему людях и местах с чувством, но при этом как будто оставаясь немного в тени, сохраняя почтительную дистанцию. Эта интонация – подлинное свидетельство любви и уважения к своим героям.
По существу, литературный дар - это дар воображения. Когда о ком-то говорят: "У него богатое воображение" - то обычно имеют в виду способность выдумывать, фантазировать. Но воображение писателя - другого рода: писатель воображает, то есть превращает в образы впечатления жизни, которой живет.
«Меандр» – настоящий праздник для всех, кто ценит мемуарную прозу ХХ века, интересуется историей литературной эмиграции и неподцензурной культурой послевоенного Ленинграда.
Лосев рассказывает о дорогих ему людях и местах с чувством, но при этом как будто оставаясь немного в тени, сохраняя почтительную дистанцию. Эта интонация – подлинное свидетельство любви и уважения к своим героям.
Наверное, сыновняя любовь к отцу - это не желание быть "как папа" и проч., а унаследованнная от матери влюбленность в этого человека.
«Меандр» – настоящий праздник для всех, кто ценит мемуарную прозу ХХ века, интересуется историей литературной эмиграции и неподцензурной культурой послевоенного Ленинграда.
Лосев рассказывает о дорогих ему людях и местах с чувством, но при этом как будто оставаясь немного в тени, сохраняя почтительную дистанцию. Эта интонация – подлинное свидетельство любви и уважения к своим героям.
Едва ли не он же пересказывал мне слова Леонида Андреева: "В России все возможно — и революция, и конституция, и демократия, но только с приставкой "хамо-": хамореволюция, хамоконституция…" Взывать к хамоконституции?
«Меандр» – настоящий праздник для всех, кто ценит мемуарную прозу ХХ века, интересуется историей литературной эмиграции и неподцензурной культурой послевоенного Ленинграда.
Лосев рассказывает о дорогих ему людях и местах с чувством, но при этом как будто оставаясь немного в тени, сохраняя почтительную дистанцию. Эта интонация – подлинное свидетельство любви и уважения к своим героям.
В нищенском китче русских кладбищ, с их бетонными бадейками надгробий и ржавеющими оградками, есть настоящий ужас смерти. Здесь в Новой Англии, овеществляя метафору смерти-сна, тонкие, шершавые и замшелые от времени мраморные плиты торчат из травы вертикально, словно бы спинки ушедших под землю узких кроватей.
«Меандр» – настоящий праздник для всех, кто ценит мемуарную прозу ХХ века, интересуется историей литературной эмиграции и неподцензурной культурой послевоенного Ленинграда.
Лосев рассказывает о дорогих ему людях и местах с чувством, но при этом как будто оставаясь немного в тени, сохраняя почтительную дистанцию. Эта интонация – подлинное свидетельство любви и уважения к своим героям.
Человек всегда переоценивает свою значимость. Он пытается впрячь вселенную в ничтожное колесо своей судьбы. Спускайся вниз, милый Возничий! Но он не спускается, а уносит человека с собой в бесконечность...
Тихая жизнь Динни Черрел закончилась раз и навсегда после того, как во время одной из прогулок по Лондону она встретила Уилфрида Дезерта. Впервые они увидели друг друга на свадьбе Флер и Майкла Монта, и искра влечения, вспыхнувшая много лет назад, сейчас переросла в настоящую, всепоглощающую любовь. Но Уилфрид, совсем не тот, что был раньше и вскоре отношения влюбленных становятся все напряженнее и вызывают неприятие со стороны семьи и «высшего общества», особенно когда достоянием общественности...
Он видел свою судьбу, видел, как, навсегда уходя в неизвестность, он снимается с якоря и, подобно летучему голландцу, мчится по дальним океанам к дальним концам земли. Больше не нужно ни бравады, ни унижений, ни мольбы, ни притворства. Он поплывет под своим собственным флагом, не приспуская его.
Тихая жизнь Динни Черрел закончилась раз и навсегда после того, как во время одной из прогулок по Лондону она встретила Уилфрида Дезерта. Впервые они увидели друг друга на свадьбе Флер и Майкла Монта, и искра влечения, вспыхнувшая много лет назад, сейчас переросла в настоящую, всепоглощающую любовь. Но Уилфрид, совсем не тот, что был раньше и вскоре отношения влюбленных становятся все напряженнее и вызывают неприятие со стороны семьи и «высшего общества», особенно когда достоянием общественности...
Природа! Безжалостная и безразличная даже к тем единственным из ее детей, кем она увенчана и воспета в прекрасных словах! Нити рвутся, сердца разбиваются, горести обрушиваются на ее глупых сынов и дочерей, а Природа не отвечает им ни звуком, ни вздохом!
Тихая жизнь Динни Черрел закончилась раз и навсегда после того, как во время одной из прогулок по Лондону она встретила Уилфрида Дезерта. Впервые они увидели друг друга на свадьбе Флер и Майкла Монта, и искра влечения, вспыхнувшая много лет назад, сейчас переросла в настоящую, всепоглощающую любовь. Но Уилфрид, совсем не тот, что был раньше и вскоре отношения влюбленных становятся все напряженнее и вызывают неприятие со стороны семьи и «высшего общества», особенно когда достоянием общественности...