Театр всеобщего кошмара.
- Учти, у наших шефов новый нарком назначен. Очень влиятельный. Это тебе не предыдущий!
Предыдущего только-только растреляли.
- Да там каждые черыре месяца нового назначают.
Настроение шалое! Мы же всемирные переустроители! Если на то пошло, наши вожди - самые вождевые! Наш главный врждь - самый самовый! 1937 год - самое помрачение.
Судили ее не столько по уголовному кодексу, сколько по всей строгости совершенно секретной революционной совести.
Сплетничающие мужчины хуже всякой грязной проститутки.
Армия переняла уголовные порядки. Вот тут и таилась погибель наша.
В беспредельности пребывал весь ГУЛАГ: начальство, служба охраны, зэки, от самых высоких партийных и государственных до последнего занюханного охранника. Так что не стоило удивляться, что со временем и страна со всем ее населением обуглится и погрузится в глубокую уголовщину.
Она знала все об этих кобелях с ромбами. Они были не лучше и не хуже кобелей со шпалами и кубарями. Иногда чуть лучше, чем грязные кобели с сикелями треугольниками. Вот какая была геометрия!
Мне казалось, что все начальники в нашей стране, а может быть в мире, тяготились тем, что обыкновенные люди постоянно их о чем-нибудь просили. А если не просят, то еще больше тяготились и ждали, что вот-вот станут просить. А если вовсе не просили, то было совсем невмоготу: это что ж такое происходит, даже не просят. Тут уж сердились.
- С той самой минуты, как я вышла из этого здания, я добиваюсь того, чтобы вы от меня отвязались. Но до вас, кажется, туго доходит. А впрочем, мне не кажется!