Я проходил потом по учебникам все то, что составляло мою жизнь. Однако сеть, при помощи которой историки пытаются уловить явления действительности, эта сеть состоит из крупных ячеек - мой двор, вся моя жизнь проваливаются в эти ячейки, и я всегда оказываюсь мальком, неинтересным для истории.
Масштабы фальсификации с понятием "народ" необозримы. С тридцатых годов людей начали назначать в народ и исключать из народа. По существу же, титулом народа обладал один человек - Сталин..
Кто мы - мое поколение?
Мечтатели в двадцатых годах, поредевшие и пытанные в тридцатых, выбитые в сороковых, обессиленные слепой верой и не набравшиеся сил от прозрения, мы бредем в одиночку. Мы трудносоединимы. Глядясь друг в друга, как в зеркало, мы поражаемся собственному уродству.
Появилась новая порода людей - хорошо оплачиваемые фанатики. Эта разновидность фанатизма особенно опасна. Они готовы на все - им есть что терять. Их оборона глубоко эшелонирована: там стоят наготове лицемерие и цинизм.
Мне поздно заводить новые дружбы и возобновлять старые. В том и в другом случае я вынужден распахиваться заново и заново же оценивать то, что раскроется мне. В моем возрасте лепишься к друзьям, которые уже знают, как я поступлю и что подумаю. Людей дряхлят разочарования."
История легко объясняет судьбу целого класса, но не может объяснить жизнь одного человека. Впрочем, и не дай бог, чтоб это входило в ее обязанности. Потому что если закономерности целого класса обрушить на судьбу одного человека, то ему не снести этой ноши.
У отца была стойкая мудрая формула - ею он отбивался от матери, когда она молила его купить мне обновку:
- А что, в этих штанах его не узнают?
И верно. Меня узнавали издалека. По живописности моей рванины.
Чем виноватей я чувствовал себя перед Валей, тем усердней заботился о ней. Есть и такая форма подлости.
В людской мерзости самое страшное не мерзость, а привычка окружающих к ней.
Она даже долго не могла выговорить мое длинное имя - Боря - и вместо этого называла меня коротко — молодой человек.